– Да ладно, пусть кроссовки будут вместо сапог.

– Без сапог будет ненатурально! Как ты не понимаешь?!

– Почему ненатурально? Думаешь, в Аргентине все поголовно в крокодилах ходят?

– Да!

– Ага. А у нас – в лаптях и валенках.

– Да!

– А по Красной площади медведи гуляют!

– Да!

Ева окончательно надулась и отвернулась.

Салим не понимал, что с ним происходит. Он привычно хотел заржать и сморозить что-нибудь на тему «все бабы – дуры», – как обычно, когда девчонки-одноклассницы или с их улицы, в Осечках, начинали выпендриваться, но… Эй, плачет она, что ли? Ничего себе!

Ева не плакала. Слезу смахнула – и все. Соринка в глаз попала! Дурак он, а никакой не аргентинец!

Плачет… Как маленькая. Коленки к себе подтянула, и плачет. Одна нога в тапочке – тапочки почти как у Стасика, только с пчелками – прямо на кресле в тапочке. А вторая – босая, тоненькая, пальцы длинные, на ногтях лак нежно-розовый. Левая пчелка, оставшаяся на полу, смотрит на Салима жалобно, словно тоже сейчас заплачет. Ева шмукнула и вытерла глаз. И Саньке неожиданно захотел подойти к этой беззащитной капризухе и… и погладить ее по голове. Или по колену. Или не погладить, а сказать что-то такое… Ага… Как-то так… «Может, это любовь?» – опять нечаянно вслух подумал Салим.

– Что ты сказал?!

Салима бросила в пот от ужаса: неужели она услышала про любовь? Какой же он дурак!

– Что? А… я это… я сказал, может это любовь к крокодилам заставляет тебя лить крокодиловы слезы?

– Ничего я не лью слезы! А ты – дурак! – взбеленилась Ева. – Давай, переодевай джинсы и сорочку, нет сапог – в кроссовках снимешься. Что мне тут с тобой, полночи возиться?

– А я тебя и не прошу со мной возиться! Больно нужно. Аргентинец – это была твоя идея.

– Нуда! Как твоего брата из больницы вызволять – я тебе нужна. Как работать навигатором, чтоб ты до автобуса мог добраться – я тебе нужна. А как мне помочь, всего-то постоять перед фотиком в шляпе – так больно тебе оно нужно, да?

Евгения, когда злилась, становилась особенно красивой. Прям как эта… как Анжелина Джоли, – подумал Салим. – Или Джулия Робертс. Когда они были молодыми. На этот раз он подумал не вслух, а обычным способом – про себя, поэтому обошлось без переспросов.

– Ладно, не кипятись. Давай твою аргентинскую сорочку…

Салим стянул пуловер и взял сорочку – настоящую клетчатую ковбойскую рубаху. Она оказалась застегнутой на все пуговицы. Салим стал их расстегивать.

– А джинсы я менять не буду, мои тоже сойдут!

– Ладно.

«А он ничего, красивый, – подумала Ева, пока ее гость боролся с пуговицами. – И бицепсы есть, и вообще…»

Салим заметил, что его разглядывают, и смутил… И ни фига! Ни разу он не смутился! Подумаешь – разглядывают его! Ну и пусть разглядывают! Последняя пуговица упорно не расстегивалась. Была б она снизу – можно было бы натянуть эту треклятую сорочку через голову. Но, как назло, последней была пуговица возле самого воротничка…

– Дай помогу!

Кожа у Евы была такая… прозрачная при касании… и пальцы ловкие… Голова у Салима слегка кружилась. От недосыпу, факт!

– Держи.

– Ага, спасибко!

Салим влез в клетчатые рукава и стал застегиваться.

– Не, завяжи лучше узлом на пузе.

– Зачем?

– Ну типа ты на ранчо, а в Аргентине жара.

– Фигасе. Все равно будет видно, что снимали в доме, какое ранчо?

– Сам фигасе. Я заднюю стенку вырежу, вставлю пейзаж.

– Как вырежешь?

– В фотошопе.

– В чё… А, ясно. Ну, как хочешь. Куда мне встать-то?

Они сделали несколько кадров. Салим не понимал, что с ним происходит. Он правда не понимал.

Ева тоже не понимала. Она чувствовала. Это было странное чувство. Оно началось где-то под языком, даже не под, а с двух сторон от языка – с двух сторон и чуть-чуть под. Так что пришлось то губы облизнуть, то сглотнуть. Потом чувство продолжило чувствоваться внутри, где-то в области легких-и-желудка. «Во блин!» – подумала Ева.

– Алё, куда мне еще встать?

– А… ну… ну не знаю…

А давай, как будто у нас с тобой романтический ужин! Вот это будут кадры! При свечах.

Салим согласился: да, это будут кадры.

Они спустились вниз.

По дороге Ева передумала. То есть не передумала, а заявила, что ужин – это отлично, это обязательно, но еще хорошо бы сняться на кортах.

– Ты в теннис играешь?

– Не пробовал.

– Ничего. Мы же на фото, а не на видео. Просто постоишь с ракеткой. У нас тут где-то костюм Макса валяется, он тебе как раз будет.

– Но Макс выше меня!

– Ничего, это его костюм, как раз когда он был твоего возраста.

– Но сейчас ночь!

– И что?

– Ночью в теннис никто не играет!

– Аргентинцы играют.

– Но я все равно не умею играть!

– Заодно и научишься!

Евгения затащила Салима в гардеробную и вывалила откуда-то кучу барахла.

– Вот, это то, что надо. Ты переодевайся, а я пока пойду подготовлю стол к романтическому ужину.

– Но тут разное всё…

– Ну и хорошо. Примерь все по очереди и выбери, что тебе больше подойдет. Не забудь про белые носки. Они в том ящике. И кроссовки нужны. Они там.

– Кроссовки у меня свои есть.

– Твои – старые. И не спорь.

И Ева ушла готовить интерьер для романтического ужина. А Салим присел на край гигантского кресла с гигантской кучей постельного белья и ущипнул себя за ухо. Сильно ущипнул. Но так и не понял: спит он или нет?

– Эй, смотри туда!

– А что там? – второй рабочий уже лег спать, вставать было лень.

– Иди сюда.

– Ну…

Он нехотя откинул плед, подошел к окну:

– Психи, да? Ночью теннис играть!

– Дэвочка красивая! – сказал первый.

– Моя дочка тоже красивая! – обиделся второй.

Или не обиделся, просто так сказал.

– Твоя дочка – первая красавица! – уверенно заявил первый. – Чтоб тебе хорошо выдать ее замуж! Пусть ее жизнь будет наполнена таким же богатством.

– Э! – отмахнулся второй.