Женщина, босая, узкобедрая, заслонила собой двух грязных кривоногих голышей. Белосельцев поймал ее ужаснувшийся взгляд и сам ужаснулся тому, что мог вызвать у женщины это паническое выражение.

Люди, на которых он смотрел из машины, пребывали на солнечном пекле, а казалось, что они находились в зоне затмения. Солнце над ними было с черной, нарастающей раковиной.

– Стоп, здесь! – Тхом Борет остановил машину около строящегося дома, темного, на сваях, короба, собираемого из старого дерева. Люди с пилами, молотками окружали строение, резали, колотили, строгали, и казалось, они строят в пустыне ковчег, торопятся успеть перед бедствием.

Их заметили, прекратили работу. Держали в опущенных руках инструменты. Тревожно следили за солдатами охраны, за их автоматами, гранатометами. Белосельцев чувствовал их робость, беззащитность, готовность по первому окрику куда-то бежать, от кого-то спасаться. Вошел в их круг, стараясь осторожными жестами, мягким выражением лица успокоить людей.

Тхом Борет властно подозвал их поближе. Оставив пилы и топоры, они послушно сходились, усыпанные опилками, нечесаные, несмело топтались в тени от незавершенного строения, сквозь которое сквозила горячая испепеленная пустошь. Тхом Борет объяснил цель их приезда, представил советского журналиста. Люди закивали головами, тихий шелест пронесся и стих. Смотрели на Белосельцева, желая понять, что сулит им его появление.

Белосельцев чувствовал ненужность, неуместность вопросов, ничего не добавлявших к очевидной картине горя. Но ему была важна информация. И он расспрашивал о частоте артналетов, об уронах, потерях, погибших полях, урожаях. На месте их прежней деревни вьетнамцы строили укрепрайон, возводили траншеи, минировали дороги. Они не говорили ему о близкой большой войне. Эта война сочилась из их слезящихся темных глаз, из гнилушек старого дерева, из их немоты.

Тхом Борет кивнул самому старшему, понуждая его отвечать. И тихий глухой ответ был о рвущихся на деревенских дворах снарядах, о чадных пылающих хижинах, о растерзанных взрывом быках, о бегущих с полей землепашцах, о воющем нарастающем визге, ухающем за селом, о взрывах, подымающих к небу ростки зеленого риса. Белосельцеву хотелось своей широкой грудной клеткой, плотным сильным телом заслонить впалую костлявую грудь человека, его понурые стариковские плечи, всю его хрупкую жизнь, которую стремились истребить, вырвать из почвы, лишить солнца и неба.

Его рассказ был об уездном начальстве, о сельском сходе, о поднявшемся тихом плаче, когда всем миром, разобрав жилища до последних щепы и гвоздя, захватив с собой белье и посуду, храмовые святыни и сохи, семена для посева и стареньких бонз, угоняя птицу и скот, торопились спастись от войны, которая рыла в полях траншеи, размещала в крестьянских дворах артиллерию, посылала из-за синего леса свистящие вихри, разрывала сиреневых ленивых буйволов на кровавые клочья. Война гналась за ними много веков, посылала им вслед боевые колесницы, стенобитные машины, трубящих слонов. Догоняла тяжелыми танками, ревущими в небесах самолетами. Железная дорога, которую они ремонтировали по приказу вьетнамских солдат, мчала на них огнедышащие сгустки солнца, готовые их спалить.

Белосельцеву было тяжело их расспрашивать. Они полагали, что его интересуют их беды и он им может помочь. А его интересовали крохи боевой информации, которую он из них извлекал, расспрашивая о несчастьях и бедах.

Он услышал, как на дороге заурчало, залязгало. В клубах синей гари, качая пушкой, шелушась броней, прошел танк. Усталый танкист-вьетнамец, стоя по пояс в люке, хватал ртом воздух. Танк проехал сквозь табор, оставляя дымный висящий след, словно прорубил туннель. И в этот туннель, невидимые, пронеслись клубящиеся грозные силы, и народ расступился, пропустил их сквозь себя. Белосельцев писал в блокнот, слыша зловоние сожженной солярки, кислого металла и пороха, затмившие робкий дым очагов, запах древесных опилок.

Они пошли вдоль табора дальше, остановились перед вбитыми кольями, на которых были укреплены щиты, заменявшие пол, а сверху, вместо крыши, трепыхалась синяя пленка. Стен не было, виднелись ворохи тряпья, старая швейная машинка. Два детских лица поднялись из ветоши, наблюдая приход чужих. Рядом с навесом стоял привязанный бык.

Он понуро опустил костлявую голову с белыми бельмами. Тонкая липкая слюна тянулась до земли с воспаленных, в красной коросте, губ. Его бока запали и шелушились, были покрыты язвами, на которых густо сидели мухи. Бык дышал, натягивая на ребрах кожу, и дыхание его было свистящим и сиплым.

Появилась женщина с ведром. Испугалась, увидев незнакомых. Поставила на землю ведро.

– Это вдова Бам Суана, – перевел слова старейшины Сом Кыт. – Ее мужа убил таиландский снаряд, а бык заболел.

Белосельцев смотрел на животное. Оно свидетельствовало о большой войне. Бык был образом войны. Война, с белыми бельмами, больной слюной и коростой, несла истощение людям, животным, природе, свету солнца и звезд. Война отобрала у него молодую прелестную женщину. Война проникает в него бесцветной смутой, тоской, отнимая разум и силу. Война гонит его своим иссушающим ветром в сторону рубежей обороны, лазаретов, свежих могил. И нет сил отвернуть, направить стопы вспять, отряхнуть со своих рук и волос пепел войны.

– Она надеется, – переводил слова вдовы Сом Кыт, – может быть, бык поправится и она сможет на нем пахать. Она собирает целебную траву, делает из нее примочки, дает пить быку. Кажется, ему стало лучше. Пусть он останется слепой. Дочка будет идти перед ним и указывать дорогу. А сын станет править сохой.

Женщина подняла ведро, подошла к быку. Стала отжимать над ним мокрую тряпку, сгонять мух. Прикладывала примочку к дышащим горячим бокам. Бык ниже опустил голову. Белосельцев видел, сквозь бельма из бычьих глаз льются слезы.

После поездки на Оку, после их близости, что случилась в пустом ветшающем доме с открытым окном, где темнели райские вишни, Белосельцев поминутно, и днем, когда виделся с ней, и ночью, во время кратких пробуждений, испытывал ровную непреходящую радость. Словно солнце в зените остановилось посреди неба, над его головой, и, не отбрасывая тени, ясно и мощно светит, озаряя всю ближнюю и дальнюю окрестность, и даже в колодце, в его прохладной, с кустом крапивы, глубине дрожит на черной воде золотой блеск солнца.

Ему казалось, что он молод и крепок. Мышцы его гибкие, сильные. Походка бодра и стремительна. Он тщательно следил за собой. Пошел к дорогому парикмахеру и, высидев больше часа, терпеливо наблюдая, как летают над его головой гребни и щетки, мерцают флаконы с лаком, шумят машинки и электробритвы, жарко дышат фены, сделал себе модную прическу, как перед давней поездкой в Париж, где на салоне авиационной техники была у него нелегальная встреча с конструктором боевых самолетов.

Он пошел в магазин и купил себе десяток новых дорогих рубашек и несколько шелковых галстуков. Собираясь с ней в театр, на новую постановку модного режиссера, он вставил в манжеты серебряные, с афганским лазуритом запонки. Долго повязывал галстук, выбирая должный размер узла, и когда они встретились перед вечерним подъездом, под фонарями, в шумящей толпе, он заметил, как восхищенно заблестели ее глаза, и она сказала: