– Отсюда все будет видно? – Даша нервно оглядывалась, смотрела в небо, переступала с места на место, словно хотела выбрать устойчивый участок земли, который не разрушится и не провалится вглубь.

– Ничего не увидим, – нарочито буднично ответил Белосельцев. – Промокнем под дождем и пойдем сушиться.

Он чувствовал, как она встревожена. Ее тревога, едва они ступили на гору, усилилась нервным, разлитым вокруг напряжением. Толпа, оставаясь на месте, колыхалась, роптала, словно на нее, как на воды, ложился ветер. Даша сразу стала несвободна, была захвачена этой общей тревогой, нервной вибрацией. Уже не принадлежала себе, а чутко ловила и повторяла колебания и волны толпы.

– Хоть бы очки народу раздали, а то глаза пожгем. Во до чего народ довели, через бутылку смотреть придется! – Хмельной здоровяк, растрепанный и помятый после утренней попойки, ухмылялся, потряхивал над головой темной пивной бутылкой, прикладывался к ней, делая булькающий глоток, облизывался мокрым языком. – А чем я не астроном? У меня со вчерашнего дня затмение!

– Вон какой туман понагнало, все небо в пелене. Это Богородица покров свой набросила, чтобы православных не ослепило, – громко, с благодарными интонациями произнесла чистенькая, церковного вида женщина в белом платочке, оглядываясь на соседей, словно проверяла, кто среди них православный и кому Небесная Заступница спасает зрение. – Это Князь Тьмы царствовать на землю пришел, Солнце затмевает, чтоб народ не увидел, какой он видом мерзкий.

– Говорят, в церкви батюшка молится о спасении Москвы. – Высокий худой старик в чистой белой рубахе, без галстука, посмотрел на стеклянную, золотую церковь, окруженную плотной толпой. Стал подымать ко лбу костлявые пальцы, но остановился, передумал осенять себя крестом. Строго, беззвучно зашевелил выцветшими губами: – Поздно хватились грехи замаливать. Глаза повырывает и языки отрежет. Давно пора!

– Хватит солнышко обижать! – Странный человек, длинноволосый, с золотой тесьмой на лбу, в белой холщовой накидке, с посохом, похожий на состарившегося Леля, обводил всех радостными блекло-голубыми глазами. – Солнышко само обидеть может. С солнышком надо на «Вы». Солнышко по-древнему – «Ра». Расея – страна солнца. Нельзя обижать Расею.

– Хоть бы Землю хорошенько тряхнуло. Да так, чтоб Америка под воду ушла. А то на нее, суку, управы нету. Хоть бы ее, суку, океан залил. – Нервный парень озирался затравленными черными глазами, словно боялся, что за эти крамольные мысли его схватят и поведут вон из толпы. – Америка сдохнет, а Россия стоять будет.

– Москва стоять будет, а про всю Россию нельзя сказать, – назидательно, пользуясь каким-то особым, ей одной доступным знанием, произнесла женщина в церковном платочке. – В Москве тайно великий праведник проживает. Все наши грехи на себя берет и у Бога отмаливает. Где живет, сказать не могу. Только что в районе Таганки.

– А по мне пусть ее, Москву, вдребезги разнесет. – Пьяный весельчак снова пригубил бутылку. – Пусть ее сверху дерьмом польет, а потом огоньком пожарит. Аккурат по Кольцевой дороге.

– Молчи, грешник! – строго оборвал его суровый старик и на этот раз осенил себя крестом, стукнув себя в лоб костяными пальцами. – После тебя людям жить, а ты им дерьмо сулишь.

Белосельцев с острым интересом наблюдал эту близкую к себе часть толпы, охваченной ожиданием затмения, которое в каждом порождало тревогу, и эта тревога, проявляясь по-разному, сливалась в общее, нервно пульсирующее беспокойство.

Тут же, рядом, опустив глаза, стояла молодая женщина, изможденная, в старушечьем облачении, в долгополом, мышиного цвета платье, в стоптанных мужских башмаках. Она то и дело вздрагивала, на ее горле бился голубой родничок. Она хватала себя худыми пальцами за плечи, волосы, грудь, словно ловила на себе невидимых, разбегавшихся пауков, с ужасом сбрасывала их на землю. Ее тихое безумие жило в ней, как зародыш, спеленатый и перевязанный путами, постоянно шевелилось, просилось наружу. Даша чутко, болезненно наблюдала за ней. Белосельцеву казалось, что между двумя женщинами установилась незримая нервная связь и они в толпе остро чувствуют друг друга.

Людская масса, стоящая под деревьями, вдоль клокочущих фонтанов, у монумента, около танков и пушек, взиравшая вверх, роптавшая в нетерпении, делилась между собой на несколько несливавшихся состояний. Здесь было много зевак, веселых любопытствующих бездельников, пришедших поразвлечься, понаблюдать за небесным аттракционом, обещанным через телевизионные объявления, как объявляют премьеру дорогого увлекательного фильма. Они жевали конфеты, сосали леденцы и мороженое, приготовили пластмассовые дешевые фотоаппараты и любительские телекамеры. Некоторые из них имели при себе петарды и шутихи, кое-кто был навеселе.

Но были и особые, нервные, болезненно взвинченные персонажи, испуганные, нетерпеливые, жмущиеся к земле, чем-то напоминающие волков, на которых охотятся с вертолетов, когда нависает из неба грозное чудище, истребляющее их неведомой смертью. Хоть их было и меньше, чем обычных зевак, но создаваемое ими поле господствовало, толпа казалась скопищем душевнобольных, собравшихся на прием к незримому вызвавшему их психиатру.

Было много серьезных и истовых лиц, в основном пожилых, женских, стянутых платками, какие бывают на церковных папертях и под сводами храмов. Некоторые из них шептали молитвы, иные заглядывали в молитвенники, у третьих в руках теплились свечки. Все они ждали знамения, грозного чуда, которое указывало на скорый конец света. Не исключали, что этот конец наступит уже через несколько минут, начнет гореть небо, проваливаться земля, рушиться здания, и сквозь туманный полог, прорывая его копытами, покажутся на небе три мистических всадника, красный, черный и белый, и небосвод станет сворачиваться, как горящая в печи береста.

Белосельцев, выделяя в толпе три этих типа, не знал, к которому из них причислить себя. Тревога, которую он ощущал, была тревогой за Дашу, но эта тревога за любимого человека сливалась в нем с общим болезненным нетерпением.

Он взял Дашу за руку. Рука была холодной, но в ней было легкое нервное трясение, словно билась испуганная, неуправляемая жилка. Эта дрожь, не связанная с пульсом, с ритмом дыхания, передалась ему, словно он держал за руку человека, подключенного к электричеству, и их обоих трясло одним током.

– Там, на небе, что-то ужасное! – сказала она. – Все клокочет и мечется!

– Ну что ты, милая. Просто туман плывет.

– Это духи, они сходят сюда! Они липкие, как лягушки!

– Нет ничего, просто дождик накрапывает. Хочешь, пойдем в машину?

– Нет, надо ждать! – обреченно сказала она.

Он вдруг почувствовал страх. Словно к сердцу прилип посторонний чужой комок. Отяжелил, стиснул сердце, как нарост. Природа этого страха была неясна. То ли он заразился им от Даши, то ли страх прилетел прямо с неба. Был материален. Прилип к сердцу, как кусок замазки, начал мягко душить.

Он посмотрел на часы, шел второй час. Даша взглянула на свои маленькие часики. И все, кто был рядом, и поодаль, и внутри толпы, и дальше, – все стали смотреть на часы, и у всех одинаково под стеклом пульсировала секундная стрелка, сдвигалась стрелка минутная, а вместе с ней сдвигался огромный континент с Уральским хребтом, Енисеем, шахтами тяжелых ракет, со стоящими вдоль Транссибирской дороги городами.