– Просто констатирую. Высказал сие Александр Сергеевич устами Сальери.

– Серьезно?

– Вполне. Классику желательно иногда перечитывать.

– Допустим. Однако я уверен, что Пушкин подразумевал нечто другое.

– Разумеется. Просто вспомнил некстати. Ты же знаешь мою порочную слабость к черному юмору.

– И желания образованность показать. Кстати, покойный был тоже весьма начитанным человеком.

– Наслышан. Только не уверен, что вспомнил цитату, перед тем как решиться на подобное…

– Но надо было еще и реализовать замысел.

– Если сначала махануть бритвой, потом до петли вряд ли доползешь. Но можно встать на табурет, надеть петлю и достать из кармана бритву… Тогда получится.

– Да ладно тебе. Мороз по коже. Давай лучше выпьем.

– Подожди. Мне кажется, мы дурно подумали о человеке. Смотри, кто пришел.

– Глазам не верю, Толя! А рядом, полагаю, московский поэт.

– Пока что всего-навсего представитель. А поэт или нет, узнаем позже. И Серега с ними. Пристроился.

– Да ладно тебе. Может, случайно встретились. Толя! Подходите к нам!

– Приветствую честную компанию могильщиков! Знакомьтесь, его зовут Шурик. Он учился в лицее на три курса ниже меня.

– На три курса младше.

– Ах да, извини. Оскорбить не хотел, но ты все-таки объясни этим лысеющим талантам, что меня знал весь лицей.

– Удостоверяю. Комендант общежития до сих пор помнит и пугает молодежь, будете, мол, пьянствовать, выгонят, как того сибиряка.

– А мы думали, что ты не придешь, засидишься в узком кругу.

– Я не их круга. И на поминках засиживаться неприлично. Но Шурик был с портфелем, и, уходя, мы кое-что прихватили. Правильно я говорю?

– Почти. Портфель был мой, но прихватывал ты. А по дороге Сережу встретили, тоже с портфелем.

– Возвышенных речей вдоволь наслушались?

– На поминках без этого нельзя. Но я никого не знаю, а Толя никого не слушал. Он на рюмке сосредоточился.

– Я пил, а ты закусывал.

– Заметно.

– Ладно, давайте помянем.

– Не чокаемся.

– Пока вас ждали, возник вопрос. Может ли кто-нибудь из нас процитировать стихи новопреставленного.

– Я пас.

– Я тем более.

– А я могу.

– Молодец, Сережа, давай читай.

– Пять страниц донжуанского списка написал, но нагрянула ты, и твоя гениальная писька проглотила все эти листы.

– Шутишь?

– Какие могут быть шутки в такой день?

– Ты хочешь сказать, что это он написал?

– Весь такой официозный и вдруг…

– В Норильске с бабулей познакомился, она и похвасталась. Когда после двадцатого съезда появилась мода на очерки о жертвах культа, наш классик взял командировку от газеты, благо в заполярном Царьграде контингента с избытком. Один героичнее другого. И для очерка нашел, и для души, и для тела. Дамочка родом из Киева, во время войны пела в ресторане для оккупантов.

– Может, не только пела?

– Не знаю. Об этом она умолчала. После войны пела в лагерной самодеятельности. Срок отмотала, а возвращаться некуда. В профессиональный театр не попала, мешало клеймо «немецкой подстилки». Вы бы слышали, с каким смаком она «театральных подстилок» материла. Да и голос, говорит, подсел на северном ветру. Даже в кабак не взяли. Вот и работала уборщицей в гостинице. У меня свободный день был. Сижу, опохмеляюсь. Приходит пожилая дама со шваброй. Увидела журнал «Юность», раскрытый на подборке стихов, разговорились. Цветаеву, между прочим, цитировала и Мирру Лохвицкую. Но честно призналась, что запас образования не киевский, а заполярный.

– Может, лапшу на уши вешала?

– Я знаю, что зэки любят рассказывать легенды о себе, но если и сочиняла, то весьма искусно, без пафоса и героизма. Похвасталась близким знакомством с молодым актером Кешей Смоктуновским.

– И с ним переспала?

– Нет. Но жалела, что не дала. Не ожидала, что так высоко взлетит. А шедевр озвучила, когда мы с ней бутылку допили. Поэт ей очень понравился. Молоденький, симпатичный. Не постеснялась доложить, что и любовником был неутомимым.

– Старушка поделилась приятным воспоминанием.

– Очень понятное желание.

– Слушай, Сережа, может, она и тебя осчастливила своей гениальностью?

– К сожалению, припоздал. Ей было уже далеко за шестьдесят.

– Так ты же сказал, что она еще работала?!

– Я спросил у нее. Отшутилась. Сказала, что пенсия маленькая, а вино дорогое, и скучно одной в четырех стенах.

– Но если не реабилитировали, могло и стажу не хватить.

– Резонно. Однако четверостишие весьма приличное. Признаюсь, не ожидал. Если, конечно, северная шансонетка не перепутала любовников. Я знаю, что после войны там один из братьев Старостиных срок тянул.

– Так он же футболист.

– Он вхож в московскую богему, поэтому запросто мог услышать, допустим, от Светлова.

– А почему не от Павла Васильева?

– Паша, конечно, мог обронить нечто подобное, но Старостин его не застал.

– Нет, ребята, здесь все чисто. Она рассказывала, что лет через пять увидела в газете его портрет со стихами, расхохоталась и посетовала, что сам хорошо сохранился, а стихи подурнели.

– Удачно сформулировала.

– Не только сформулировала, но и вдохновила на лучшее стихотворение. Это может единственное, что от него останется.

– Уже хорошо, после некоторых поэтов ни строчки…

– После меня останутся.

– Разумеется, Толя! После тебя стихи, а после него название улицы. А эти четыре строчки уйдут в народ.

– Ладно, мужики, у меня в гостинице встреча назначена.

– Подожди, Шурик, прочти что-нибудь свое, покажи этим непризнанным дарованиям, что такое настоящая поэзия.

– В следующий раз, извините, опаздываю.

– Давай на посошок.

– Удрал, подлец, красив и ловок, но я не помню, чтобы он со мной учился.

– Мне показалось, очень милый парень.

– Ты, Серега, сначала напиши что-нибудь достойное, а потом уже будешь судить о поэтах. И московский хлыщ графоман, и наш, прости господи, не лучше. Мне тираж пять тыщ дали, а ему – двадцать. И гонорар полуторный, и улицу в честь его назовут, но стихи останутся после меня. Наливайте!

* * *

Она позвонила еще раз, и опять никто не ответил, обругала себя, что не пошла на поминки, был бы под присмотром. Неужели охмурил какую-нибудь молодую дуреху. Неблагодарный мальчишка. Выхлопотала ему командировку, договорилась, что проедет по районам с выступлениями, заработает, а его потянуло на приключения. Неужели не понимает, что в ее силах все отменить. Понимает, не дурак, но уверен, что простит.