– Ну и как тебе шедеврец? Что может сказать по сему поводу любитель изящной словесности? – промурлыкал Жернаков, все еще не называя автора.

Надо было срочно придумывать ответ, но ни в коем случае не оправдываться.

– А что говорить – все понятно: сердобольная девица сжалилась над старым потаскуном, который этой жалости не заслуживает. Классический сюжет.

– Да я не об этом. У Генри Миллера встречаются и более откровенные сцены, но как они выписаны! Откровения, не отмеченные изящностью стиля, превращаются в бесстыдство.

Формулировочка была придумана загодя. Жернаков даже в молодые годы предпочитал идти к слушателям с готовыми экспромтами. А теперь вот и перед ним выдрючивается, словно перед чужим человеком из зала. А в висках все настукивало и настукивало, все требовательнее и злее.

– И тем не менее, – не унимался бывший приятель, не дождавшись реакции на изреченный афоризм. – Иезуитско-большевистский закон остается в силе: «Цель оправдывает средства». Обнародовала девица свои похождения и поимела всероссийскую славу, а мы с тобой, подбирая словечко к словечку, прослужили верой и правдой, отдали жизни, прости за громкие слова, высокому искусству, и никто нас не знает, даже в родном городе скоро забудут…

Заставлять себя продолжать бессмысленный разговор не было сил. Он сослался на якобы выкипающий чайник и положил трубку.

Портрет дочери висел над столом. Фотографировали в турпоходе: стоит на берегу реки, ветер перепутал волосы, смеется – настоящая, искренняя…

– Эх, Машка, Машка, ну разве можно так писать? У тебя же был хороший вкус. Понимаю, что захотелось завоевать столицу, очень захотелось, но мой собрат по перу, к сожалению, прав. Только зря он злорадствует, некрасиво это…

И снова зазвонил телефон.

Он был уверен, что Жернакову не терпится продолжить разговор, наверняка не успел озвучить накопленное в душе дерьмо. Один звонок, второй, третий, четвертый… Товарищ настроился решительно и запасся терпением. Он схватил трубку, намереваясь послать настырного без лишних церемоний, но услышал дамский голос. Беспокоила знакомая журналистка.

– Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я всегда уважала тебя и как поэта, и как личность, – начала спокойным голосом, потом тяжело вздохнула, словно для раскачки, и понеслось: – Вот и расти их, бейся из последних сил. Я просто ошеломлена. Такая чистенькая девочка была! Это все Москва. Там ее развратили. Ты меня прости, может, я старомодна, но такую распущенность, такие откровения…

– Да нет там никаких откровений, фантазии это! – крикнул он и бросил трубку, послав уже вдогонку. – Чья бы корова мычала…

Вспомнилось, как знакомый прозаик, напечатав повесть о распутной, но обаятельной девице, делился наблюдениями: «Возмущались дамочки с богатыми биографиями, а скромные мамаши прочитали с интересом и сочувствием…» Молодость самой журналистки была достаточно бурной, но тривиальные сердцееды ее не волновали, зато никогда не забывала улыбнуться влиятельной особе, и в результате – уверенное продвижение по службе. А теперь, кокетничая, называет себя старомодной.

– Нет, голубушка, эта древнейшая мода никогда не стареет, но сие не про мою дочь. Тебе этого не понять. А Жернаков понимает. И все равно подлец. Знал, кому позвонить, эта стерва не успокоится, пока полгорода не оповестит.

Он извлек бутылку из тайника. Оставалась почти половина. Не удержался, налил. Да, собственно, и не пытался сдерживать себя. Хотел встать и сходить на кухню за лимоном. Но стоило приподняться, и сразу же обжигающая боль в груди заставила опуститься в кресло. Сорокой прострекотала испуганная мысль, что, наверное, вот так и умирают. Однако хватило сил улыбнуться ее нелепости.

– Эх, Машка, Машка, глупая отчаянная девчонка. Но Жернаков прав, нельзя так писать, Жернаков дважды прав, уела ты его. И меня вместе с ним.

Взгляд остановился на бутылке, оставленной на столе. Ее надо было обязательно спрятать до прихода жены, чтобы утром подлечиться, не выходя из дома. Спрятать, пока не уснул. Надо пересилить себя, спрятать, а потом прилечь на диван. Встать сразу, как отпустит. Казалось, кто-то проник под ребра и остервенело сжимал сердце. Снова ударил звонок, но вроде не телефонный, скорее всего – дверной. Налетел, резко набирая высоту, и оборвался. И тихо стало. Все звуки исчезли.

Он остановился возле бочки с квасом и услышал обиженный лающий голос Коли. Нетрудно было догадаться и о причине возбуждения – бедного поэта не пускали на борт прогулочного парохода. Выпив стакан любимого бодрящего напитка, он подошел к трапу и увидел литературного урядника Гришу Тыщенко, вставшего поперек дороги. Руки у Гриши были скрещены на груди, а Коля прыгал перед ним и, дергано жестикулируя, кричал:

– Да кто ты такой?

Одетый в парадный костюм Гриша не спешил отвечать, видимо, экономил энергию, чтобы не вспотеть. Коля рядом с ним выглядел оборванцем: линялая рубаха, серые от пыли стоптанные башмаки, из кармана засаленных брюк торчала сложенная пополам рукопись.

– На каком основании?

– Имеется список, утвержденный отделом культуры, тебя в нем нет.

– А кто его составлял?

– Допустим, я.

– А кто ты такой?

Тыщенко презрительно усмехнулся, явно не собираясь опускаться до перечисления своих титулов и заслуг. Собственно, и перечислять было нечего – рядовой писатель, выпустивший две книжки, а можно сказать, и одну, потому что вышедшая в Москве повесть была переиздана в местном издательстве с добавлением ученических рассказов. Но скромненькую прозу предваряло напутственное слово живого классика, которому он оказывал всевозможные бытовые услуги.

– Ответственный за мероприятие?

– А для тебя и этого достаточно.

Он свернул на трап и уже из-за спины Тыщенки подал Коле знак, чтобы отошел за квасную бочку. И ведь не пропустил, сохранил трезвый островок в половодье чувств, сообразил отступить в укромное место.

– Опять скандалишь?

– Не пускает подонок. Членский билет ему нужен. Когда сдохнем, за мной понесут мои стихи, а за ним – членский билет.

– Я этого праздника, к сожалению, не дождусь. Но он по-своему прав. Списки утверждены и заверены печатью, а на тебе печать совсем другая.

– Хочешь сказать – каинова?

– С каиновой – для тебя бы люкс забронировали.

– Надо мне. Там критикесса московская.

– Нужен ты ей…

– Она мне письмо присылала, восторгалась.

– Наивный человек.

– Переговори с урядником. Он тебя уважает.

– Знаю я, кого он уважает. Просить бесполезно, но обмануть можно. Я сейчас брошу сумку, потом его отвлеку, а ты быстренько беги на нижнюю палубу, каюта будет открыта, ныряй туда и не высовывайся.