«С первых дней появления Девушки имели место вещи более тайные, чем те, о которых мы говорили. Никто их не знал, и они остались известны лишь королю и Жанне. Не наше дело их разгадывать».

Тайна прославления Девушки и осталась тайной.

* * *

Но вернёмся к весне 1429 г. Личной веры короля было ещё недостаточно для того, чтобы «допустить её до дела» немедленно, о чём она так просила. Поначалу её только поселили с почётом в самом Шинонском замке, в башне Кудре, в семье Гийома Белье – одного из чиновников королевского двора,

Тем временем Карл VII прежде всего вызвал в Шинон одного из самых видных представителей арманьякской партии, герцога д’Алансона. Женатый на дочери Карла Орлеанского, уже почти пятнадцать лет находившегося в плену в Англии, 25-летний д’Алансон оказывался теперь фактическим главой Орлеанского дома. Его авторитет особенно вырос с тех пор как, попав в плен под Бернеем, он сумел поддержать свою родовую и национальную честь: Ланкастеры потребовали с него неслыханно большой выкуп, тяжёлый даже при его огромном состоянии, и в то же время сулили ему всякие блага в том случае, если бы он согласился перейти на их сторону; д’Алансон заплатил выкуп и вернулся под знамёна природной монархии. Его нормандские земли были захвачены англичанами, и его семья нашла приют в свободной зоне, в монастыре Сен-Флорентен; там находился и он сам, охотился, по его словам, на перепёлок и предавался невесёлым размышлениям, когда его вызвали в Шинон.

Здесь он застал короля в разговоре с этой девушкой. Увидав его, она спросила, кто это. Король назвал его имя.

У неё, несомненно, была особая нежность к герцогам Орлеанским – отчасти, может быть, в память о той умиротворяющей роли, которую Людовик Орлеанский играл или, по крайней мере, пытался играть в её родном краю. О его сыне, коротавшем свои дни в плену на чужбине, она постоянно думала с жалостью. «О герцоге Орлеанском я получила больше откровения, чем о любом другом живом человеке, кроме моего короля» (и всё-таки примечательно, что именно потомство Карла Орлеанского, через полстолетия вступив на престол, обеспечило Франции если не самый блестящий, то едва ли не самый счастливый период её истории). Она мечтала освободить его из плена и «говорила не раз, что на неё возложена забота о нём и что она очень рада тому, что может служить освобождению его городов» (это пишет Персеваль де Каньи, получавший сведения от герцога д’Алансона). Уже по одному этому д’Алансон должен был быть ей симпатичен с самого начала. Она радостно приветствовала его:

«Добро пожаловать – чем больше соберётся тех, в ком течёт французская королевская кровь, тем будет лучше!»

«На следующий день, – продолжает свои показания д’Алансон, – она пришла к королевской обедне и, увидав короля, склонилась перед ним; король увёл её в другую комнату и вместе с нею меня и господина де Ла Тремуя». В этом невероятном сочетании людей – король Франции, его самовластный временщик, он, герцог д’Алансон, и неграмотная крестьянская девочка из Барруа – начался разговор, который затянулся до завтрака.

В эти первые дни, во всём блеске своей неожиданности и новизны, она спешила воспользоваться властью, которую она обрела над королём.

Официальная французская историография, у которой совесть была не совсем чиста, очень скоро стала сводить всё дело к тому, что она обещала освободить Орлеан и привести короля в Реймс для помазания. Конечно, она обещала и то и другое и повторяла это десятки раз; но и то и другое было лишь частью её общей задачи.

Уже раньше – при первой встрече с Бодрикуром, при первой встрече с королём – она говорила, что королевство принадлежит Христу и что король – только Его управляющий.

Теперь, говорит д’Алансон, «она обратилась к королю с несколькими просьбами и среди прочих о том, чтобы он отдал своё королевство Царю Небесному и что Царь Небесный после этого сделает для него то, что Он делал для его предшественников, и восстановит его в его прежнем состоянии».

В других устах это могло бы быть абстрактной формулой; для Жанны это была абсолютная реальность, Христос был для неё Всевышним Царём в самом прямом, ощутимом и точном смысле, и из этого непосредственно вытекали тоже конкретные, ощутимые последствия.

Д’Алансон рассказывает только то, что особенно поразило его, и прямо говорит, что «забыл остальное». Но мы имеем об этих первых разговорах другой, более полный отчёт – в немецкой хронике Эбергарда Виндеке. Её автор, состоявший своего рода финансово-дипломатическим агентом при императоре Сигизмунде, сам отлично знал французские дела и эту часть своего рассказа о Девушке писал на основании официальных документов и реляций.

«В самом начале, когда Девушка пришла к королю, – пишет Эбергард Виндеке, – он должен был обещать ей три вещи: во-первых, пожертвовать своим королевством, отказаться от него и вернуть его Богу, от Которого он его получил» (это то, что рассказывает д’Алансон); «во-вторых, простить всех своих, которые были против него и когда-либо сделали ему зло; в-третьих, смириться настолько, чтобы всех, кто к нему приходит, бедные или богатые, и просит у него милости, он бы удостоил своей милости, будь то друг или недруг».

В дальнейшем этот мотив почти совершенно исчез из процесса Реабилитации, потому что в 1455–1456 гг. судьи, её «оправдавшие», старались вообще не касаться её отношений с королём (единственный свидетель, который как-то об этом упомянул, д’Алансон, в этот момент как раз находился в оппозиции двору); но в известиях, написанных в 1429–1430 гг., этот лейтмотив повторяется всё время: в переписке Морозини, в «Gestes des nobles de France», у Кристины Пизанской (король «хочет прощать всё – Девушка к этому его побуждает, Богу повинуясь»), а также и в документах, составленных по официальным материалам, – в меморандуме Жерсона, о котором речь будет вскоре, в меморандуме Желю, который пишет: «Она жалеет всех и предлагает врагам мирно вернуться в их страну, а мятежникам предлагает вернуться в повиновение их государю с тем, что он удостоит их своей милости».

И если на процессе Реабилитации вообще почти не говорилось о её отношениях с королём, то народная память всё же сохранила этот мотив в полной силе: «Будьте смиренны и кротки сердцем», – твердит она королю, как припев, в «Мистерии осады Орлеана».

В этом – завязка всего, что произошло во Франции летом 1429 г. С первого момента она выступает как вестница прощения и примирения во имя Царя Христа. Это она ставит условием и затем является перед нацией как поручительница за то, что действительно «всё забыто и всё прощено». Люди будут знать, что ей дана от короля «власть прощать и отпускать все преступления, совершённые против него и его власти», и это и есть та сила, которая в несколько месяцев перевернёт историческую обстановку.

После завтрака король вместе с нею и с герцогом д’Алансоном пошёл гулять на луг. Тут она стала биться с молодым герцогом на копьях, и д’Алансон пришёл в такой восторг от этого импровизированного турнира, что тотчас подарил ей коня.

Подарок ей, наверно, доставил удовольствие. Этот мистик, только что говоривший о Царстве Христа и нашедший на этой основе гениально простой выход из жесточайшего морально-политического кризиса, был жизнерадостной подвижной девочкой, любившей всё красивое – породистых строптивых лошадей, нарядные тряпки. «Она ездила на вороных конях, таких норовистых, что никто не решался обращаться с ними так ловко, как она», – пишет Грефье де Ла Рошель. Что касается тряпок, то это обстоятельство отметили многие современники; подробнее всего оно расписано в одной из 70 статей обвинительного акта, посредством которого её отправили на костёр: «Она многократно носила роскошные одежды, дорогие материи и парчу, а также меха; и одевалась не только в короткие накидки, но и в длинные плащи; общеизвестно, что когда она была взята в плен, на ней была парчовая накидка». И этого она не оспаривала. В ней не было ничего похожего на отрицание жизни и на исступлённость доминиканского монаха, который полвека спустя провозгласил Христа царём Флорентийской республики.