Мы продолжаем практиковаться. Гнев, зависть, раздражение от бессилия — все идет в ход, но безрезультатно. Стакан даже не нагревается.

— Попробуй похоть, — неожиданно предлагает Лэм. И хитро прищуривается, словно не просто раззадоривает, а что-то знает.  — Ну же, давай. Подумай о Люцифере.

— А он здесь при чем? — вспыхиваю я.

Черт. Черт! Неужели она подозревает, что мы…

— Я не слепая, — искренне улыбнувшись, Лэм убирает за ухо выбившуюся прядь. — Я вижу, как Люцифер на тебя смотрит. И как ты смотришь на него.

Ее слова пробуждают надежду, но я не готова откровенничать.

— Хватит, — я резким движением возвращаю стакан на тумбочку. — Он быстрее растает от температуры в комнате, чем от моих жалких попыток.

Страх, злоба, отчаяние. На тренировках я испробовала десятки эмоций, позабыв о главном. Я думала как демон. Но ведь я светлая! А значит, мое пламя может питать чувство, противоположное ненависти. 

Я устремляю взгляд к куполу храма, под которым мечутся две черные тени. Демоническое сражение похоже на танец — опасный, завораживающий, дикий — не смертельный, но все же пугающий. Развернувшись, Люцифер отбрасывает сестру к колоннаде. Луциана впечатывается в барельеф с херувимами, злобно рычит и кидается в атаку. Накидывается, замахивается кинжалом и снова отлетает от мощного удара.

Наблюдая за схваткой, я ощущаю нарастающее тепло в груди. Каждое движение Люцифера вызывает восхищение. Я горжусь им. Его вспыльчивостью, бесконечным упорством, желанием доказать правоту. Он будет спорить со всем миром. Не уступит. Не смирится с тем, что не нравится. Люцифер никогда не изменится. Но я… люблю его таким, какой он есть.

Глаза Теониса изумленно округляются, когда в моих ладонях вспыхивает искорка. Крошечная, слабая, едва заметная — кажется, дунь на нее, и исчезнет. Но она не гаснет, а медленно разгорается.

— Ты вызвала пламя, — восторженно шепчет Теонис.

Шмыгнув носом, я стараюсь не заплакать. Только теперь от радости. Я смогла. Смогла!

Кожу ощутимо покалывает, как в тот раз, когда мне пришлось держать огненный шар. Полыхнув, свечение становится ярче.

— Наверное, будет больно,  — заранее извиняюсь я.

— Я готов.

Едва мои горящие ладони прижимаются к крыльям, Теонис стискивает зубы. Перья взъерошиваются, подрагивают… и вспыхивают как сотни фитилей! Я еле успеваю отпрянуть от нахлынувшего жара. Огненный столб устремляется ввысь, а следом рвется отчаянный крик. Теониса трясет в конвульсиях.

— Прости, прости, — твержу я, удерживая его и не давая опрокинуться на спину.

Некогда белоснежные крылья превращаются в два гигантских факела. Вот черт! Пламя слишком сильное!

В панике я толкаю Теониса в грудь. С треском проломив перила, он летит вниз. Считая секунды до всплеска, я подаюсь вперед и отчаянно кричу:

— Сгруппируйся! 

Воздух в легких заканчивается одновременно со свечением перед глазами — взметнувшиеся брызги накрывают Теониса с головой и гасят пламя. Сквозь толщу воды я вижу, как он, извиваясь всем телом, опускается к мраморным плитам.

Боже… только бы у него получилось разорвать силки!

По воде расходятся круги. Теонис отчаянно бьется, пытаясь освободиться.

— Пожалуйста, борись! — я уже готова кинуться вслед за ним, когда наши взгляды встречаются.

Теонис обреченно замирает, словно смирился… и через мгновение отталкивается от пола, чтобы взмыть сквозь толщу воды на распахнутых крыльях! Из-за раны взмахи выходят рваными, но он все равно умудряется подняться к балкону.

Со слезами облегчения я приваливаюсь к перилам:

— Получилось…

— Спасибо тебе, — Теонис опускается рядом и ободряюще сжимает мои запястья все еще связанными руками. — Ты справилась.

Остается добраться до меча, который выронил Ксавиан, но Теонис слишком измотан полетом.

— Отдохни, — я укладываю его голову к себе на плечо. — Наберись сил.

Над опаленными крыльями клубятся струйки дыма. Перьев почти не осталось, но я уже вижу пробивающийся белый пушок — мягкий и почти невесомый, как у птенца.

— Они сейчас регенерируют, и мы освободимся.

— Нельзя медлить, Иви, — Теонис оборачивается к телу отца. Грудная клетка Ромуила еле приподнимается в такт дыханию. — Иначе…

Закончить он не успевает — Луциана отбрасывает Люцифера в гору обвалившихся камней.

— Хватит! — рявкает она, надавив широким каблуком ему на горло. — Я все равно заберу эту необращенную тварь.

Люцифер отталкивает ее к стене, и в ту же секунду из-под купола к нам устремляется крылатая фигура. Издалека можно рассмотреть лишь расшитое золотом платье и мерцающее оперение, но мне хватает этого, чтобы екнуло в груди.

— Сдавайся, — архангел подлетает к колоннаде.

Я узнаю голос, и сердце бьется чаще. Неужели она все-таки пришла? Или я снова обманываю себя? Мне нужно увидеть ее лицо, чтобы удостовериться!

Ступив на балкон, фигура в белом приближается. Она не идет — плывет по воздуху. Чинно и горделиво, не хватает только фанфар или ангельского хора.

— Ты здесь, — кривится Луциана, стискивая кинжал.

Архангел входит в лучи света, и я, наконец, вижу мамино лицо. Такое родное и чужое одновременно. Голубые глаза ясны, как и прежде, но в их взгляде не осталось теплоты. А губы не улыбаются и выдают с прохладцей:

— Легион уже близко.

Она пришла не ради меня. Архангелу нужна не дочь, а беглая заключенная.

— Сопротивление бесполезно.

Мама вскидывает к куполу свое сверкающее оружие — точь-в-точь как на фреске — и у меня сжимается в груди. Я помню это движение. Таким же худенькие руки подхватывали выпавший у алтаря меч.

На лезвии поблескивают золотые буквы. Я не хочу вчитываться, не хочу смотреть, но они сами складываются в имя «Израэль».

— Во имя Господа нашего.

Детский плач звучит в ушах как тягостное эхо.

— Да упокоится твоя душа с миром.

Вот почему, тот голос показался мне знакомым.

Правда слишком жестока, а ненависть Луцианы не слепа. Не только моя смерть на руках мамы. 

— Так это ты, — шепчу я, чувствуя, как спина покрывается мурашками. — Ты убила Саата.

В предрассветной дымке замок кажется призрачным. Словно в мираже стены проступают сквозь клубящееся облако, а белесое марево у ворот похоже на туман в номере иллюзиониста.

Когда яркие солнечные лучи озаряют шпили башен, картина не становится четче. Мы несемся по стремительно светлеющему небу, а ему нет конца, как в безнадежных снах. Лишь слабые удары сердца Ромуила под кончиками пальцев — он по-прежнему цепляется за жизнь — не дают поверить в эфемерность происходящего.