Теонис несет отца, умудряясь даже с обрубленной частью крыла удерживать вес обмякшего тела на себе. Я суечусь рядом, подхватывая под плечо то с одной, то с другой стороны, и пытаюсь успокоить несвязным бормотанием:

— Уже близко. Ему помогут. Все будет хорошо.

Не знаю, кого убеждаю — ни Теонис, ни Ромуил меня не слышат. Быть может, себя? Нет ни малейшей гарантии, что в лазарете найдутся нужные отвары, а лекарь сумеет ускорить регенерацию такой серьезной раны.

Мысль о том, что осталось позади, почему-то не тревожит. Сердце не сжимается от горя, даже слез нет. И это равнодушие… пугает. Мне ведь должно быть больно! Я должна кричать или плакать. Но на душе пустота.

— Он был невинным ребенком, — я не в силах отвести взгляда от безучастного лица мамы.

Мне непонятны причины жестокости Создателя. Какую опасность мог представлять младенец?

— Двукровным, — исправляет она, делая шаг к Луциане. — Один лишь его дух нес в себе погибель.

«И тогда Господь карающей рукой уничтожил зарождающееся зло», — вспоминаю я слова Данталиона.

Не своей рукой, как казалось раньше. Он призвал архангелов. И почему я не догадалась? Ведь фреска давно была у меня перед глазами. Младенцы с пестрыми крылышками — не черными и не белыми — и надпись о карающем мече. Моя мама не светлый вестник, а… палач. Какая страшная миссия! Скольких еще осужденных ей пришлось убить, чтобы оправдать доверие?

В ожидании удара Луциана подбирается, готовясь его отразить:

— Цена твоего величия — жизнь моего сына.

— Смеешь оспаривать решения Творца? — мама пренебрежительно поджимает губы.

— Творца ли? Это было решение Визария, по приказу которого ты за мной следила!

Так вот за кем шпионила моя мать! Я гоню циничные мысли прочь и не хочу верить, что крылья достались ей не за усердие в учебе, но подозрения подтверждаются.

— Ты донесла архангелам о ребенке, который ничего тебе не сделал, — шипит Луциана. — Ты привела их в храм. И ты же подхватила меч карателя. 

— А ты нарушила запрет.  

Праведный тон кажется фальшивым, а образ «святой» меркнет с каждым словом. Джудит Райли больше не моя мать, а ее бездушная копия. Любила ли она когда-нибудь меня? Отца? Ромуила? Или чувства стерлись, уступив место долгу?

— Сдавайся. Твоя сделка с гарпиями аннулирована.

— Плевать на гарпий, — почерневшая рука стискивает кинжал. — Я все равно убью тебя.

Меч со свистом описывает полукруг, но Луциана уклоняется и взмывает к куполу. Белоснежной стрелой мама кидается следом, а еще через мгновение сверху снова осыпается кладка — завязавшаяся борьба сносит кусок стены.

— Я принесу меч, — расправив крылья, Теонис устремляется к телу Ксавиана.

И пока освобождает руки и ноги, Люцифер приближается ко мне. Он уже успел вернуть привычный облик, и лишь глаза, пылающие гневом, напоминают о внутреннем демоне. Его лицо, как и прежде, не выдает эмоций, а в голосе все те же прохладные нотки.

— Улетай, — бросает он, перерезав золотые нити на моих запястьях и щиколотках осколком витража.

Скинув силки, Теонис спешит к отцу — тот по-прежнему еле дышит.

— Улетайте оба, — продолжает Люцифер, кивнув в сторону Ромуила. — И уносите его в лазарет.

— Я останусь, — не уступаю я.

С крыши со скрежетом падает часть лепнины, трескаясь на куски и накрывая нас облаком пыли. Звон от ударов меча приближается, черная и белая фигуры стремительно спускаются вниз. Мне нужно переживать за маму, это ведь естественная реакция — бояться за близких — но я даже не слежу за схваткой.

— Райли, это приказ! — рычит Люцифер.

Мои губы дрожат от обиды. Конечно, для него это просто. Приказы не обсуждаются.

— Не спорь, — Люцифер обхватывает мое лицо ладонями.

Хмурится, словно собирается съязвить или отчитать, но все же не выдерживает и порывисто целует. Торопливо и почти невинно, не размыкая губ. Горячих и упрямых, от мимолетного прикосновения которых замирает сердце.

— Не спорю, — обреченно вздыхаю я.

После поцелуя еще тяжелее улетать, но я понимаю, что каждая минута промедления может стоить Ромуилу жизни.

— Надо торопиться, — Теонис поддерживает отца под плечо.

— Сейчас, — я нехотя отстраняюсь от Люцифера.

Остается сделать шаг, чтобы подхватить Ромуила с другой стороны, когда из-под свода с грохотом обрушиваются два сцепившихся тела. Прижав спиной к себе, Луциана локтем удерживает маму за горло — та извивается и бьется как в агонии, но не может освободиться от захвата.

От злобного смеха Луцианы я невольно замираю.

— Даже крылья архангела не сделают тебя сильнее, — она упивается властью, стискивая шею виновнице своих бед и не давая вздохнуть полной грудью. — Ты все та же никчемная необращенная!

— Отец наш небесный, молю, направь меня,  — мама поднимает меч и рывком всаживает его себе в грудь.

Лезвие входит почти по рукоять, пронзая обеих. Я слышу странный гортанный всхлип, и понимаю, что это мой голос, когда в легких заканчивается воздух. Мне не тревожно и не больно — я поражена. Мама не пожалела собственной жизни, лишь бы достичь цели. Вот только этой целью было не мое спасение.

— Не смотри! — Теонис пытается загородить ужасающее зрелище, но я все равно вижу кровь, хлынувшую на расшитое золотом платье.

Закашлявшись, Луциана стискивает зубы.

— Все равно… заберу… с собой, — хрипит она.

Из уголка рта стекает алая струйка.

— Ну же, Иви! — Теонис увлекает меня к разлому в куполе.

Поднимаясь, я вижу, как Луциана перерезает маме сонную артерию, и оба тела тяжело сваливаются в воду. Ангел и демон. Палач и жертва. Виновная и мстящая. Смерть навсегда прекратила спор между ними.

— Не смотри, — повторяет Теонис.

Я устремляю взгляд в небеса.

У ворот нас встречают воины ангельского легиона и, не задавая вопросов, провожают до лазарета. Внутренний дворик усеян стрелами. Кое-где валяются сломанные копья, перепачканные в крови перья и обрывки плащей, искореженные  доспехи — замок отбили ценой не одной жизни. Меня передергивает. Тела успели убрать, но траве, вытоптанной до комков бурой грязи, не скрыть масштаба сражения.

Молясь, чтобы все уцелели, я поднимаюсь вслед за Теонисом… и у двери в больничное крыло от удивления открываю рот. Коридор на подходе к лазарету переполнен ранеными. Кто-то неподвижно лежит вдоль стены, кто-то пытается подняться, кто-то стонет. Это не хаос; здесь страшнее, чем у врат первого круга ада.