Схватив архангела за руку, я случайно задеваю завиток на навершии… и коридор заливает яркий свет. Стены расступаются, раненые с пола исчезают, а вместо двери в лазарет появляется окно с витражными ставнями. Пробиваясь сквозь полупрозрачные створки, лучи отбрасывают цветные блики на стопку пергаментов на столе. На самом верху лежит изрядно помятый лист бумаги с детскими каракулями. Похожий, с моими первыми рисунками, когда-то висел на холодильнике в кухне, а потом незаметно исчез.

Только я задаюсь вопросом, почему в видении возникло это странное место, как перед глазами мелькают женские руки. Они тянутся к листку, бережно сворачивают и прячут в фолиант в книжном шкафу. На одной из фигурок, щедро размалеванной фломастерами, я успеваю заметить клетчатую рубашку, которую носил папа, и кривую подпись «Иви» в уголке.

Это же… мой рисунок! Тот самый. Получается, его забрала мама? Неужели она все-таки приходила? Но почему я не помню ее визит?   

Бесшумно прикрыв дверцу, мама отходит к противоположной стене. Под фреской с Благовещением на подушке из белого бархата покоится меч Израэля. Сжав массивную рукоять, мама вставляет острие в прорезь в полу и опускается на колени перед получившимся подобием креста.

— Прости, моя маленькая звездочка, — шепчет она, касаясь навершия. — Один раз я тебя не уберегла. Возможно, не уберегу и сегодня.

В тоскливом вздохе я отчетливо слышу горечь. Неужели ей… не все равно?

Молитву прерывает стук в дверь — на пороге появляется девушка-архангел:

— Легион ждет.

— Благодарю, Эсфирь, — голос мамы вновь спокоен и холоден.

Она накидывает плащ, поправляет расшитое золотом платье и гордо вскидывает подбородок. Передо мной снова архангел Юдифь, невозмутимая и неприступная.

Какая же из них была настоящей? Наверное, я никогда этого не узнаю.

Подхватив меч, мама уверенным шагом пересекает комнату и на секунду оборачивается, чтобы посмотреть на полку, где остался рисунок.

В груди холодеет и сосет под ложечкой. Я чувствую… не желание простить, нет. Жалость. И печаль. Может быть, когда-нибудь я пойму свою мать. Но не сейчас.

— Убивай.

На мгновение сердце проваливается в пустоту. Мир теряет звуки, оставляя лишь шум и пульсацию в висках. От дрожи в коленях я едва не оседаю на землю.

Сатана готов пожертвовать сыном.

Люцифер не моргает и не меняется в лице. С его губ по-прежнему не сходит ухмылка, а в глазах угадывается азартный блеск.

Неужели он не боится?

— И как только это сделаешь — развяжешь войну,  — показная ирония в голосе Сатаны исчезает, оставляя знакомую злость. — Не ад будет ее виновником, а небеса, первыми пролившими кровь.

— Это оборона… — начинает, было, Визарий.

— От кого? — с сарказмом отбивает Сатана. — Мы не нападали, а поймали и казнили преступников, которые держали замок в страхе.

А ведь он прав. Со стороны демонов из легиона не было ни одного враждебного действия. Их появление обставлено так, словно они пришли помочь.

— Ну что, рискнешь убить первым? — алые глаза хищно прищуриваются. — Ты ведь помнишь, война на небесах — это война и на земле. Давай, утопи ее в крови. Заполни ад душами грешников.

Так вот, в чем его план! Спровоцировать. Война обернется бедой для небес, а Сатана от нее лишь выиграет.

— Ну же, — подначивает он. — Ты ведь тоже к этому готовился.

В напряжении Визарий стискивает резную рукоять:

— Тебе не удастся выставить меня зачинщиком!

— Сказал тот, кто держит меч у шеи безоружного, — пренебрежительно кривится Сатана. — Хочешь, чтобы мы ушли? Тогда уведи отсюда ангельский легион.

Сатана смотрит с вызовом, а Визарий пытается торговаться:

— Твои воины улетят одновременно с ним. 

Глубокая морщина между бровями обезображивает лицо. Любое решение будет уступкой, которую он не приемлет.

— Достойный компромисс, — Сатана знает, как плеснуть масла в огонь терпения. — Только даже без них в замке не будет Гармонии. Ты ведь не зря столько лет увеличивал численность ангелов.

— Необращенные выбирают сами! — срывается Визарий.

Он не готов сдавать позиции, хотя понимает, что эту словесную дуэль ему не выиграть. И нападая, и обороняясь, архангел загоняет себя в ловушку. А факты говорят против него.

— Мы можем проверить их мысли, — с ехидцей тянет Сатана. — Но я не буду настаивать и, как и ты, предложу компромисс. Советую им воспользоваться и принять мой расклад.

Он обводит толпу торжествующим взглядом — так смотрят победители, у которых нет соперников. Уверенно, бесстрашно, с вызовом.

— С сегодняшнего дня Гармония не будет мнимой. С каждым новым обращенным ангелом ад вправе получить одного нового демона. А академия и небесный Град прекратят отбор претендентов. Теперь эта прерогатива моя. И моих консулов.

— Да как ты смеешь оглашать решение без дозволения Творца? — брызжет слюной Визарий.

Впервые мне стыдно за небеса. Да, я грешна и нарушала запрет, но при этом не строила из себя праведницу.

— Ты тоже его не спрашивал, — едкий аргумент от Сатаны вызывает новую волну перешептываний.

Авторитет Визария трещит по швам.

— Каждое деяние было и будет во славу Его!

Меня передергивает от пафоса. Сколько можно прикрываться благими намерениями?

— И лишь во славу Его…

— Его или вашу? — вырывается быстрее, чем я успеваю обдумать последствия. — Господь вообще знает о ваших деяниях?

Сатана довольно скалится:

— Если даже глупая необращенная это поняла, что говорить об ангелах.

— Ты сеешь зло и раздор. Ты и твое отродье — вы оба подобны чуме! — с ненавистью шипит Визарий. — А ее нужно уничтожать.

— Решил уподобиться Творцу? — цинично интересуется Сатана.

И неожиданно делает то, от чего меня кидает в жар — складывает ладони... в молитве.

— Отец наш небесный, — с сарказмом призывает он. — Рассуди.

С яростной гримасой Визарий замахивается мечом. С именем Люцифера я кидаюсь вперед, но меня удерживает кто-то из ангелов.

— Нет! — крик замирает на губах вместе с ходом времени.

Оно застывает, словно тягучая карамель. Я вижу замедлившееся лезвие, так и не коснувшееся узора на коже. Перекошенные лица демонов в толпе. Мрачную решимость в глазах Сатаны. И… странные искры на поникших крыльях Визария. Вспыхнув сотней крошечных огоньков, они охватывают перья ярким пламенем, но не сжигают, а перекрашивают в угольно-черный.