– Боюсь, – подперев голову ладошкой, печально вздохнула Манефа, – именно так она все и задумала. Видать, хоть и стала за последние годы пронырливее, опытнее и осторожнее, да ума не прибавилось. Привыкла управлять горничными и поварятами да запугивать бывшего возлюбленного, вот и мерит всех на одну колодку.

– Я не понял только одного, – произнес Ренд таким ледяным голосом, что я невольно от него отшатнулась, – каким образом она уберет Элни? И куда?

– Допустим, – словно не замечая побелевших губ командира, спокойно произнес Ансельз и с нажимом повторил: – Я говорю не «позволим ей», а «допустим, ее паж каким-то способом вас поссорит», она мастерица на такие сценки. Предположим далее. Эмпатка заставит тебя поцеловать Савиллу… Ее, кстати, скоро выпустят из лазарета. Она здорова. Просто настолько заморочена матерью и сестрицей, что беспрекословно верит каждому их слову и всерьез считает себя достойной звания принцессы.

– Не надо про нее… Ты на самом деле считаешь, что я стану целовать какую-то девицу?

– Тебе самому захочется, мы снимем с амулета ментальную защиту. Потом, очарованный, ты уйдешь с ней на виду у всех, а Гина изобразит обиду, прыгнет с балкона… и исчезнет. С ее умениями это несложно.

Над столом повисло упорное молчание, но я ничего не замечала. Моя душа была сейчас в переполненном нарядными гостями зале, где мой любимый целовался с хорошенькой, беленькой и бледненькой Савиллой, а потом, даже не оглянувшись на меня, уверенно уходил с ней по коридору поспешно расступавшихся придворных.

Но не только их любопытные, злорадные и ядовитые взгляды вонзались в меня раскаленными добела отравленными кинжалами и не одно лишь постылое одиночество свистело в ушах ледяным сквозняком.

В сознании неотвратимо созревало нестерпимо четкое понимание ненадежности, непрочности моего долгожданного счастья, зыбкости чувств, на которых оно держится, и весомости причин, готовых расколоть его, как тончайшую фаянсовую чашечку, крепко сжатую в моих пальцах.

Я ставила ее на стол, завернув прочным щитом, так бережно и медленно, словно именно от ее целостности зависело, придется ли мне наяву увидеть уже жившее в воображении действо, пронзавшее сердце невыносимой болью.

– Элни! – раненой птицей вскликнула где-то далеко моя матушка.

– Ласточка! – горестно охнула Манефа.

– Я сам!!! – страшно зарычал Ренд, укутывая меня в тепло объятий и нежность поцелуев. – Элни… счастье мое… радость моя светлая… очнись… Я тут, с тобой… и никогда! – Он почти кричал. – Запомни! Никуда! Не денусь!

И я истово в это верила, как в ускользающую ветку в бешеной круговерти водоворота, в мягкость кустов на дне пропасти и в тепло подернутой тонким ледком сизой полыньи, куда уже летишь, задыхаясь от ужаса. Но понять, как мы очутились одни, в какой-то незнакомой пустой комнате, так и не сумела. Да и заметила-то ее лишь мельком, с трудом разлепив залитые слезами глаза.

– Любовь моя… солнышко… – повторял Ренд уже сотый раз, – ну почему ты решила, что я соглашусь на такой дурацкий план? Почему поверила, что пойду целовать ту кислорожую дурочку, бросив тебя на растерзание толпы?

– Потому что это был хороший план, – наконец выдавила я и горько всхлипнула. – Но не для меня. Просто не смогу спокойно смотреть… понимаешь? Поле меня изменило, я научилась драться за свое. А ты мой… самое ценное, что у меня есть… даже ближе матери и отца, я сегодня поняла. Ансельз ошибся. Теперь я ни за что не стала бы прыгать с балкона, это ее я бы выбросила туда, под самый холодный и мощный фонтан. Вместе с герцогиней. И всех, кто мяукнул бы, – тоже.

– Солнышко мое! – Он смеялся облегченно и счастливо, как мальчишка, осыпая жаркими поцелуями, затем открыл портал, и мы оказались в своих покоях.

И первым делом я поставила над нами самый мощный щит.

Песня лилась откуда-то сверху, светлая и ласковая, как солнечный дождь. Негромкий женский голос пел нечто очень простое, но приятное и наизусть знакомое.

– Если бы не знал, – проворчал Райвенд и сунул голову под одеяло, – что это Манефа, уже отправил бы ее на Тезгадор.

– Манефа? – прислушалась я и рывком села на постели. – Действительно! Это моя любимая колыбельная.

– Но сейчас утро! – обреченно простонал он. – Так рано даже слуги не встают.

– Если Манефа решилась меня разбудить, – торопливо объяснила ему, попутно выхватывая из шкафа пеньюар поплотнее, – значит, случилось что-то важное.

Пока я умывалась и торопливо закалывала наспех расчесанные волосы, мне припомнилось все произошедшее вчера. Теперь я догадывалась, что это была какая-то проверка, но не понимала пока, прошла я ее или нет.

Однако гораздо более важным сейчас стало совершенно иное. Меня больше не волновало, как оценят мои действия и чувства старшие магистры. Неожиданно для самой себя я дошла до грани, за которой более не важны ничьи мнения и оценки. Лишь мои собственные.

Разумеется, только в том, что касалось правильности моего отношения к чужим поступкам, соображениям и планам.

В остальном я осталась той же Гиной, готовой спасать и прикрывать, развлекать и помогать, слушать исповеди и советы. Но не нравоучения.

– Элни, я уже готов, – напомнил о себе муж, а едва я вышла из гардеробной, поймал в объятия и внимательно посмотрел мне в глаза: – Если не хочешь – не ходи. Я сам. Потом все расскажу.

– Хочу. Просто немного задумалась, как одеться, – чуть слукавила я и, не сомневаясь, создала сферу.

Однако ехать пришлось недалеко.

Прямо возле входа в наши покои сидела в кресле бабушка и тихонько пела колыбельную, а перед ней на столике стояла усиливающая звук шкатулка. И значит, мою любимую колыбельную песню слушали все обитатели соседних покоев, а возможно, даже дальних.

– Ты всю ночь не спала? – вздохнув, сняла со сферы невидимость.

– Цветочек мой лазоревый, – только теперь я заметила скупые слезинки, катящиеся по морщинистым щечкам, – это моя вина… надо было сразу его осадить…

– Да нет тут ничьей вины, – буркнула, осторожно перенося ее в сферу. – Куда тебя отвезти, в твои комнаты, подремать, или в столовую?

– В кабинет, – вздохнула Манефа огорченно. – Они там спозаранку спорят, кому под твоей личиной идти. А я сразу сказала – Гинночку никому не сыграть так точно, чтобы Бенардина поверила.

– А меня тоже кто-то собирается играть? – мгновенно насторожился Ренд, и я решительно повернула в сторону ближайшей гостиной, из которой мы вчера решили сделать общий рабочий кабинет.

Дверь распахнулась, едва мы приблизились, а оказавшись в просторной комнате, где еще вчера стоял только облезлый диванчик, я отчетливо осознала, с какой надеждой они нас ждали.

И как сильно беспокоились. Тревога, смешанная с огорчением, раскаянием и чувством вины, светилась в каждом взоре, чувствовалась во всех движениях. В том, как друзья и родичи мгновенно подвинули для нас стулья к внушительному круглому столу, как поспешно налили в чашки горячий ароматный травяной чай и подвинули сладости.