Снова повезло! С облегченным сердцем я выскочил на перрон после того, как на моем документе оказался штемпель: «Военный комиссар Николаевского вокзала».

К моему удивлению, военная платформа была запружена разношерстным людом, состоящим из баб, детей и большого количества штатских, фабричных рабочих и, наконец, просто подозрительных оборванцев. Платформа была завалена невероятного вида скарбом, кулями, тюками, корзинами и сундуками. На одной куче вещей красовался граммофон с помятой трубой. Как мне объяснили, это были беженцы из Ямбурга и Нарвы, бежавшие при последнем германском наступлении. Зачем они бежали и куда лежал их путь, они и сами хорошо не знали. Наседавшие со стороны Лиговки солдаты переполнили платформы и даже свободные пути, что называется, через край.

Делалось что-то уму непостижимое. Было 10 часов 30 минут, но поезда и в помине не было.

Осмотревшись вокруг, я был поражен присутствием в этой давке и толчее баб-торговок, продававших колбасу, подобие хлеба и другую снедь. За рубль я купил полфунта чайной колбасы и кусок хлеба. Когда я попробовал и то и другое, мне едва не сделалось дурно: колбаса была не «чайная», а «отчаянная». Вещество, из которого была сделана колбаса, было мне совершенно не известно. Быть может, это была конина, быть может, псина. Хлеб был несъедобным суррогатом, цвелый и с трудом разжевываемый.

– Товарищи, которые на Вологду, за мной! Поезд идет с пятого путю! – раздался чей-то пронзительный голос.

Точно лавина, хлынувшая с горы, ринулась толпа солдат с платформы на рельсы сквозь стоявший состав классных вагонов. Невыносимый рев, густая брань, звон разбиваемого стекла, треск высаживаемых дверей стоял в воздухе…

Абсолютно непонятным для меня образом я очутился на пятой платформе. Правда, пуговицы на моем пальто держались на ниточке, и в боку я ощущал довольно сильную боль. Кто-то ударил меня в давке краем сундучка, но все же я был на пятой платформе, а к ней подходил, тяжело дыша, длинный поезд, состоящий из товарных вагонов. Поезд, который рано или поздно (я уже забыл о расписании) должен был унести меня «туда», в то далекое далеко, где были они, где томились те, которым я верно служил, которым я поклонялся, на которых молился, мои горячо любимые их величества!

Поезд тронулся. Я снял шапку и перекрестился. При свете спички я убедился, что часы показывали 4 часа утра. В вагоне царило какое-то жуткое молчание. Видимо, никому не верилось, что мы едем и двигаемся вперед, что есть хоть и отдаленная, но все же маленькая надежда, что рано или поздно доползем до Вологды…

– Товарищи, у кого свечка есть, а то морду разбить можно! – раздался голос из противоположного конца вагона. Чиркнула спичка, слабым светом озарив наше убежище, зажегся огарок. При свете сделалось как-то легче на душе.

Я осмотрелся вокруг. Простой товарный вагон без всяких признаков печки, притом, видимо, недавно перевозивший скот, оставивший о себе на полу память, был битком набит.

Я сразу оценил свое положение. С одной стороны, мое нахождение в углу вагона было блестящим, мне было тепло, с другой стороны, я не мог, при самом горячем желании, вылезти из своего закоулка. Передо мной сидела на узле баба, кормившая грудью ребенка. Перед бабой корзина небывалых размеров, на корзине ворох узлов, а перед корзиной трое товарищей на сундучках. Дверь была завалена какими-то рогожными тюками. Справа от меня до стенки на котомках и узлах сидело, друг к дружке прижавшись, двадцать человек грязных, растерзанных солдат, от которых нестерпимо разило какой-то специфической острой гнилью, смесью пота, кислой капусты и затхлой кожи. В середине вагона на двух солидных сундучках лежал некий штатский субъект в картузе, тот самый, который любезно предоставил свой огарок.

Всего, по моему подсчету, в вагоне было «упаковано» пятьдесят пять человек, не считая детей и груды домашнего скарба. Температура была ниже нуля, так как на воздухе термометр показывал минус восемь.

Замерзнуть я не боялся, но задохнуться было весьма не трудно! Разговоры в вагоне не клеились, всем хотелось спать. Только в углу слышалось:

– Немцы, проклятые, беспременно заберут Питер! Уж больно прут, сволочи! Сначала все было хорошо, побратавшись мы с ними были… Мы им хлеб, а они нам водку, а значит, третьева дня, как напрут… Мы им: товарищи, мир без анекциев!.. Бросай винтовки! А они, сволочи, как стеганут из пулемета… Наш товарищ командир, хороший парень, раньше в поварах у бригадного служил, такой приказ издал: все по домам, потому что мы, значит, без контрибуциев, и ни мира, ни войны не желаем! И первый, значит, на автомобиле до лесу, а мы, как один, по революционной дисциплине за ним… Немцы постреляли, постреляли и бросили… Один из них, видимо, охвицер, нам вдогонку кричал: «Адью русс!» А потом что-то еще про шнапс, но тут уж не до шнапсу-то было… Не успели оглянуться, как уже и Питербурх!.. И все у них охвицера делают, а как бы не охвицера, то наши товарищи давно бы в Берлине германскую колбасу жрали. А так беспременно охвицера ихние Питер заберут!

– Это, товарищи, не охвицера у германцев виноваты, что нас прут, это они сами… Они народ сознательный! – заметил картуз с высоты своих сундуков.

– Со-з-н-а-тельные… Ишь ты… А мы што, не сознательные? А? Ты бы, товарищ, помалкивал, а то мы тебя живо с сундуков стянем и по морде наклепаем! – Тут было прибавлено непечатное ругательство.

Картуз промолчал и только судорожно вздохнул.

Огарок беспомощно замигал, и через минуту мы погрузились во мрак. Разговор притих.

Ночь прошла более или менее спокойно.

Когда наступило утро и внутренность нашего трясущегося и скрипящего убежища озарилась через маленькое окошко слабыми лучами северного солнца, вагон зажил какой-то особенной жизнью. В углу кто-то отчаянно чихал. Товарищ, грозивший картузу короткой расправой, сочно сморкался на спину своего соседа. Картуз все лежал на своем сундуке, видимо боясь покинуть насиженное место, и только причитал: «Спаси, Господи, и помилуй!»

За сундуком пронзительно ревел ребенок. Плач его прерывался тяжелыми приступами коклюша. Мать его успокаивала и сама плакала в три ручья.

Политические разговоры не поднимались, но между солдатами, сидевшими у двери и находившимися внутри вагона, завязалась ожесточенная перебранка из-за того, что находившиеся у входа не желали «пропущать» к выходу. Брань стояла непечатная.

Как мне надоела эта вечная и бесконечная ругань! Ругались по всякому поводу и просто без повода. Поминали всех и вся. Богохульствовали. Вообще ругань в последнее время приняла всероссийские размеры. Это было тоже одно из завоеваний революции.

День