После недолгого торга я нанял себе ямщика, местного татарина, за 30 рублей взявшегося меня отвезти до ближайшей станции, до которой было 20 верст, то есть он взял с меня по 1 рублю 50 копеек с версты. Предварительно он завез меня к себе. Домик его оказался солидной деревянной избой со службами, и, пока хозяин приводил в порядок сани и закладывал их, хозяйка, очень славная татарка, в идеально чистой и по-своему богато обставленной комнате гостевой половины избы поила меня чаем.

Когда я собрался садиться в сани, ямщик удивленно посмотрел на меня, вернее, на мое осеннее пальто, а главным образом на ботинки и осведомился, не будет ли мне холодно. Я чувствовал себя отлично и, несмотря на порядочный мороз – было не менее 15 градусов ниже нуля, – холода не ощущал. Это объяснялось, по-моему, абсолютным безветрием, поразительной сухостью воздуха и тем, что заходившее солнце все же, хотя немного, пригревало своими угасающими лучами.

Вскоре низкорослая, хорошо кормленная тройка, гремя колокольчиками, быстро понесла меня по окраинам Тюмени, и через несколько минут мы оказались на вольном просторе белого снежного моря. Только где-то вдали виднелись лиловой полоской леса и дым, медленно тающий в воздухе и указывающий на человеческое жилье. Вечерело. Туманная мгла спускалась на землю. Позади нас стали один за другим вспыхивать огоньки, но вскоре они исчезли из виду. Тюмень осталась далеко за нами.

Через некоторое время лошади пошли шагом, и как-то незаметно мы въехали в лес. Я был подавлен величественностью картины, представившейся мне. Мы ехали среди векового сибирского леса. Огромные ели, засыпанные снегом, склоняли свои ветви над дорогой. Взошедшая луна купала лучи свои в, казалось, заснувшей вечным сном хвое, а издали под этим ровным светом лес горел и переливался, как расплавленная платина.

Воздух был насыщен запахом смолы. Дышалось легко и свободно, но вот лес кончился. Раздался где-то вдалеке собачий лай.

Сани побежали быстрей. Вдалеке стали мелькать огни. Почувствовался запах дыма.

– Вот мы и приехали! – нарушил молчание мой возница.

Мы въезжали в большое село. С любопытством я оглядывал постройки. В большинстве это были большие двухэтажные избы с крылечками, обнесенные солидным забором, за которым скрывались многочисленные службы.

В середине села стояла большая церковь красного кирпича с внушительной колокольней. У нас, на юге, не во многих уездных городках я видел такие постройки. Во всем виделось довольство и зажиточность жителей.

Крестьянин, к которому привез меня мой ямщик, оказался здоровенным детиной с широкой, окладистой русской бородой, с очень степенной и благообразной женой.

В большой горнице в углу перед образами теплилась лампада, а на стенах висели портреты государя и государыни…

Мне вся поездка, а в особенности это патриархальное жилище казались каким-то сказочным сном. Каких-нибудь шесть-семь часов тому назад – дикие рожи распоясавшихся солдат, каторжный цвет растерзанных шинелей, вездесущие красные тряпки, площадная брань и прочие революционные прелести, и вдруг неугасимая лампада, царские портреты и ласковый говор хозяйки, предложившей мне неизменный чай и горячие шаньги (род лепешек из кислого теста).

Крепла уверенность в том, что не вся, некогда могучая, Россия покрылась социалистической революционной проказой и что действительно верноподданные – это не те вылощенные придворные и наше общество, которые первыми предали своего державного повелителя, а простые, неотесанные сибирские мужики, твердо хранившие заветы предков и не боявшиеся открыто исповедовать свои убеждения. Для меня стало ясным, что мужик, подобный тому, у которого я сидел в хате, не один, что таких много и что с небольшими средствами здесь легко из такого элемента создать прочное ядро преданных их величествам людей, которые смогли бы оказать большую службу в деле освобождения императорской семьи из тобольского плена, но для этого нужно иметь энергичного руководителя здесь, на месте, а не в Петербурге.

Центр организации должен быть здесь, а в России только щупальца ее, изыскивающие материальные средства безразлично каким путем. Вспомнились мне напутственные слова Н.Е. Маркова-второго: «Сережа, я уверен, что нам удастся устроиться в Тобольске, и вы помните, что останетесь там не один, но за вами, один за другим, приедут офицеры и т. д.»

Я хорошо помнил эти слова, но все же мне было непонятно, почему они не уехали сюда раньше и почему мне поручено только разыскать Колю С[едова], который уехал в эти места еще в сентябре прошлого года. Вспомнилась мне и бешеная атака Маркова на несчастную А.А. Вырубову с требованием денег. Как все это не вязалось со слышанными мною на Новом проспекте переговорами и разговорами о замещении будущих административных постов, о соединении каких-то организаций и о близости предстоящего переворота и свержения большевиков!

Скорый переворот, заполнение свободных вакансий и постов, с одной стороны, отсутствие денег для священного для каждого из нас дела охранения и освобождения царской семьи, с другой стороны, – все это как-то не укладывалось в моей голове.

Но твердая вера в Маркова-второго, всем своим обликом выражавшего непреклонную волю и решимость, твердость и настойчивость в его голосе и разговоре держали меня под его обаянием, и все сомнения рассеивались. Я был уверен, что этот человек до конца исполнит все, им сказанное и обещанное…

С этими мыслями и думами ехал я от станции до станции, плотно закутавшись то в огромные бараньи шубы, то в легкие дохи из собачьей шкуры, которыми снабдили меня ямщики, и с огромными пимами на ногах.

Деревни, через которые пришлось мне проехать, были почти все одинаковы, широко раскинуты, с однообразными огромными избами, только татарские деревни были несколько беднее, но у них были прекрасные мечети с тонкими минаретами, уходившими ввысь. Как раз на рассвете я проезжал через татарскую деревню. Восток горел ярким пламенем восходящего солнца. Снежное поле, искрясь, то розовело, то краснело под его лучами. Сани медленно катились по главной улице просыпающегося села.

– Иль, Аллах, – услышал я протяжный голос.

На балкончике высокого минарета я увидел седобородого старика, созывавшего правоверных на утреннюю молитву. Как знакома мне была эта картина! Сколько раз наблюдал я ее у себя, в Крыму, при восходе яркого южного солнца, когда вся земля благоухала ароматами магнолий, сирени и нежных лиловых глициний, где глаза такого же старика-муллы были устремлены на безбрежную синеву уснувшего, казалось, в сладкой истоме моря. И вокруг здесь та же картина, но с безбрежным снежным морем, далекими, вековыми лесами и холодными лучами северного солнца. Я весь был под впечатлением такого контраста.

На одной из остановок мое внимание привлек сгорбленный старик, сидевший в избе, где я ожидал новых саней, и приходившийся моему ямщику,