– Махнула я рукой с досады и ушла, – рассказывала дальше тетушка, – а в душе радуюсь. Но у себя в кабинете села, выпила стакан воды и распереживалась. Этому негодяю Хуангуа остаться без потомства больно хорошо, да вот Ван Сяомэй жалко, что в таком теле понесла худое семя. Я приняла так много детей, что главный вывод сделала следующий: среди добрых людей и худых меньшая часть есть результат воспитания, приобретенного при жизни, а большую часть определяет наследственность. Вы можете критиковать теорию кровного родства, но я на практике знаю, что это верно. Таких худых потомков, как от Хуангуа, хоть в храм определи после рождения, все равно развратным монахом вырастет. Хоть я в душе за Ван Сяомэй и переживаю, но не могу же я идеологическую работу с ней проводить, не могу с такой легкостью снять бремя с этого негодяя Хуангуа. Даже если в мире будет на одного развратного монаха больше. Но в конце концов аборт Ван Сяомэй я сделала.

Об этом меня умоляла она сама. Встала передо мной на колени, ноги обхватила, все штаны мне соплями вперемежку со слезами перепачкала. «Тетушка, – всхлипывала она, – тетушка, я на его удочку попалась, он меня обманул, пусть хоть большой паланкин с восьмеркой носильщиков присылает, не пойду я за него, скота этакого. Тетушка, помоги мне, не хочу я этого худого семени…»

Вот так, – тетушка закурила еще одну сигарету, свирепо затянулась, и густые клубы дыма окутали ее лицо, – я ей все и сделала. Ван Сяомэй была готовой раскрыться розой, а он опорочил ее, она завяла и пала. – Тетушка подняла руку и вытерла слезы с лица. Я поклялась никогда больше не делать такие операции, не могу я уже больше, даже если в животе у нее будет покрытая длинной шерстью обезьяна, тоже не стану. Стоит мне услышать хлюпанье флакона отрицательного давления, как тут же чувствую, будто большая ручища сердце сдавливает, все крепче и крепче, боль такая, что всю потом прошибает, круги плывут перед глазами, с окончанием операции я тоже валюсь на пол без движения…

А-а, верно, старая стала, уклоняюсь в разговоре от темы, столько говорила-говорила, а так и не сказала, почему вышла за мастера Хао. В тот день, когда мне объявили о выходе на пенсию, пятнадцатого числа седьмого месяца, этот ублюдок Хуангуа хотел меня оставить, чтобы я не покидала свой пост и на пенсии, сказал, каждый месяц будет платить по восемьсот юаней. Я ему в морду плюнула. Ублюдок мелкий, хватит бабуле на вас горбатиться. За эти годы восемь юаней из десяти я для здравцентра зарабатывала. Женщины с детьми, приезжавшие на прием в здравцентр со всей округи, все ко мне устремлялись. Если бы бабуля хотела подзаработать, редкий день не получала бы тысячу восемьсот. А ты, Хуангуа, хочешь купить меня за восемьсот юаней в месяц? Да сезонный рабочий не пойдет за такую цену! Большую половину жизни трудилась в поте лица, больше не работаю, хочу отдохнуть, возвращаюсь в родной Гаоми на покой. Именно этим я этого ублюдка Хуангуа и обидела. Вот он два года, извращая закон, и пытался проучить меня. Проучить меня? Бабуля в каких только переделках не побывала! В детстве даже японских дьяволов не страшилась, неужто в семьдесят с лишним переменюсь и испугаюсь тебя, ублюдка мелкого? Да-да, сейчас по главной теме.

Если отвечать на вопрос, почему я вышла за почтенного Хао, тут уж впрямь придется начинать с лягушки. Вечером того дня, когда объявили о моем уходе на пенсию, несколько старых коллег устроили в ресторане банкет. И я в тот вечер напилась. Выпила на самом деле немного, но вино было дрянное. Этот негодный хозяин ресторанчика, сын Се Байчжао – Се Сяоцюэ, один из «бататников» шестьдесят третьего года рождения, вынес бутылку «Улянъе»[93], сказав, что хочет почтительно преподнести мне как старшей. Но водка, мать его, оказалась поддельной, я выпила-то всего половину чайной чашки, а у меня уж и голова закружилась, и перед глазами завертелось. Те, кто пил вместе со мной за одним столом, один за другим повалились кто куда, да и у самого этого Се Сяоцюэ белая пена изо рта пошла и глаза закатились.

Покачиваясь, я пошла домой. Сначала хотела вернуться в общежитие при больнице, но, сама того не замечая, вышла на болотистую низину. По обеим сторонам вьющейся тропки заросли тростника больше человеческого роста, как стекло, поблескивала в лунном свете вода. Вокруг разносилось кваканье жаб и лягушек. С одной стороны утихнут, с другой начинают, волна за волной, словно подхватывая. Был момент, когда кваканье раздавалось со всех сторон сплошной стеной, собираясь вместе и устремляясь к небесам. А то вдруг все затихало, повсюду повисала тишина, только слышался комариный звон. За несколько десятков лет медицинской практики не знаю уж сколько раз хаживала по ночам и никогда ничего не боялась. Но в тот вечер испытала чувство ужаса. Поговорка гласит, кваканье лягушек – что барабанный бой. Но в тот вечер их кваканье звучало плачем, криком десятков тысяч новорожденных младенцев. Когда-то мне больше всего нравилось слышать крик новорожденных, для врача-акушера это самая трогательная музыка в мире! Но в тот вечер в кваканье звучало некое сетование, некая обида на несправедливость, будто жаловались души бесчисленных младенцев, которым нанесли вред. Выпитое тут же стало выходить холодным потом. Ни в коем случае не нужно полагать, что все это мне причудилось после выпитого, винные пары вышли с потом, голова немного побаливала, но сознание было ясное. И я пошла по вязкой тропинке, желая убежать от окружающего кваканья. Но куда от него скрыться? Как бы я ни ускоряла шаг, со всех сторон неотступно доносился этот горестный и жалобный плач – уа, уа, уа. Хотела бегом бежать, но куда тут побежишь, тропинка вязкая, как жевательная резинка, которую жует молодежь, подошвы плотно прилипают, и каждое движение требует напряжения всего тела. Я заметила, что между подошвами и поверхностью земли тянутся серебристые нити. Попробовала обрывать их, но там, куда ступала нога, образовывались новые. Скинула обувь и пошла босиком, но оказалось, что босые ноги присасывает к земле еще крепче, будто у этих серебристых нитей образовались присоски, крепко прилипавшие к подошве, и ее невозможно оторвать, не содрав кожу. Опустилась на колени, как огромная лягушка, и поползла вперед. Теперь вязкая грязь присасывалась к коленям, голеням и ладоням, но я, несмотря ни на что, ползла и ползла вперед. И тут откуда-то из глубины зарослей тростника, из сверкающих серебристым светом листьев болотноцветника стали выпрыгивать лягушки, да столько, что и не сосчитать. И изумрудно-зеленые, и с ног до головы золотисто-желтые, крупные, как электроутюги, и мелкие, с косточку от финика, у одних глаза, как золотистые звездочки, у других – будто красные фасолины. Они нахлынули, как волна, окружив со всех сторон и накрыв несущимся отовсюду яростным кваканьем. Я чувствовала, как они тычут меня своими твердыми носами, у них будто выросли острые когти, и царапая ими мою кожу, они запрыгивали мне на спину, на шею, на голову, и я под этой тяжестью распласталась на земле. Но самый большой ужас я испытала не от тычков и царапанья – это было непереносимое отвращение от соприкосновения кожи с их холодными и липкими брюшками. Они беспрестанно мочились на меня, а возможно, и изливали сперму. Вдруг вспомнился рассказ бабушки о том, как лягушка мерялась силой с человеком. Якобы одна девица отдыхала в холодке на дамбе у реки и незаметно задремала. И приснилось ей, что поладила она с молодым человеком в зеленом одеянии, а как проснулась, оказалось, что понесла, а потом родила целую кучу лягушат. Когда в голову пришло такое, я вскочила в диком ужасе и во мне проснулась нечеловеческая сила. Лягушки попадали с меня, как комья глины. Но множество вцепилось в одежду, в волосы, две даже повисли на ушах, как страшные сережки. Я рванулась бегом, и не знамо почему присасывающая сила земли вдруг исчезла. На бегу я отряхивалась и скребла обеими руками тело. Ухватывая лягушек, я пронзительно взвизгивала и отшвыривала их прочь. Когда сдирала их с ушей, чуть мочки не порвала. Вцепились, как голодный младенец в материнскую грудь.