которым он пользовался для разрезания бумаг. Это была мизерикордия – кинжал, привезенный прадедом из схватки с турками.

«Я перережу ей горло, – решил Эдгар. – А потом, когда слуги уснут, вынесу тело через черный ход и сброшу в реку. Висла течет в двух шагах… и концы в воду. Когда ее найдут, обвинят обычных грабителей. Правда, здесь будет много крови…»

Едва в его мыслях всплыло слово «кровь», как головная боль отступила, а сознание пугающе прояснилось. Только шрам надрывно зазвенел, так что Эдгар машинально прижал к нему платок. Когда он отнял лоскут от лица, с ужасом увидел, что на белоснежном батисте проступило крохотное пятнышко крови. Оно стало расти и шириться на глазах, наливаться цветом, сгущая оттенок от светлой киновари до ослепительно-алого, расцветало, как ядовитый цветок, и словно призывало новую кровь. Эдгар рассеянно мотнул головой, желая стряхнуть наваждение, и поправил локон на виске, чтобы прикрыть кровоточащий шрам. Уже празднуя победу, Зилла заметила, как беспомощно подрагивают кончики его длинных тонких пальцев.

– Я дам, сколько вы просите, – медленно произнес Эдгар. – Но только при одном условии. Взамен вы предоставите мне расписку в том, что более не побеспокоите ни меня, ни мою сестру.

Зилла охотно выразила свое согласие, понимая, что его секрет стоит гораздо дороже этой расписки, и упиваясь сознанием своей власти нарушить слово, данное на бумаге, когда ей только вздумается. Она презирала этого блистательного и порочного аристократа, считая его трусом, и совсем потеряла осторожность. Эдгар придвинул к ней бумагу, перо и чернильницу и, пока она писала, поднялся из-за стола и приблизился со спины, как бы намереваясь заглянуть ей через плечо. Все произошло молниеносно. Ослепленная жадностью, Зилла даже не успела вскрикнуть, когда Эдгар внезапно запрокинул ей голову и резанул мизерикордией по горлу.

Зилла захлебнулась собственным криком и вскинула руки, тщетно пытаясь закрыть рану, из которой хлынул неудержимый поток крови. Эдгар тут же выронил нож и отшатнулся, задыхаясь от чисто человеческого отвращения к убийству, особенно женщины. В голове похоронно бил набат, шрам на виске взрывался тысячью искр, и ему чудилось, что он слышит стук сердца Зиллы. Но когда в комнате запахло свежей кровью и ее всепобеждающе-алый цвет бросился ему в глаза, животный инстинкт заставил Эдгара лишиться самообладания и позабыть об всем – о воспитании, о морали, об ужасе от содеянного. Кровь поглотила его разум, когда он ринулся к умирающей и припал к разверстой ране, пока ее тело билось в агонии. Кровь заливала ему лицо и рубашку, горячая и соленая, она обволакивала и умиротворяла, приносила долгожданное облегчение. Эдгар парил в этом сочно-алом безвременье, пока не почувствовал, что живительный эликсир перестал свободно литься из ее горла в его. Он отпустил Зиллу за несколько мгновений до того, как она отдала богу душу и осела на пол, похожая на тряпичную куклу.

Эдгар на удивление быстро овладел собой – на смену эйфории пришло ледяное спокойствие. Он подошел к зеркалу, у которого стоял кувшин с водой. Умывшись, Эдгар осмелился взглянуть в зеркало и удивился, как преобразился его облик: щеки рдеют здоровым румянцем, глаза сияют, а губы растянулись в плотоядной улыбке. Его лицо источало пламя, казалось, что кровь грозит прорвать кожу, однако боль в виске унялась и шрам стал как будто более бархатистым на ощупь.

Эдгар перевел взгляд на бездыханное тело на полу, на пятна крови, застывающие вокруг Зиллы, и не ощутил ничего, кроме досады: все это придется собственноручно убирать. Мертвая Зилла больше не внушала ему ненависти, распростертое тело уже не служило вместилищем ее подлой души, это был просто труп, пустой кокон. Эдгар сел в кресло и погрузился в безмолвие, прислушиваясь к затихающим звукам в глубине дома. Он выжидал, как сытый дикий зверь. Его рассудок еще пребывал во власти кровожадного инстинкта – если бы Эдгар сейчас начал анализировать все, что произошло за последние два дня, он сошел бы с ума.

Осторожный стук в дверь возвестил о том, что слуги ложатся спать. Он ответил, что сам подготовится ко сну и помощь ему не потребуется. Когда все стихло и в доме воцарился мрак, Эдгар завернул тело Зиллы в ее же накидку, укутался в плащ, надежно скрывающий лицо, и бесшумно вышел из дома. Ночная Варшава была пустынна, фонари на улице Новый Свет горели тускло, прохожих встречалось мало. Лишь кто-то из подвыпивших гуляк со смехом выкрикнул, что пану повезло с такой нежной и покорной дамой. Обескровленное тело Зиллы казалось Эдгару до невозможности легким, а со стороны она выглядела уснувшей у него на плече. Извилистая улочка вывела его к Висле, всплеск – и докучливая Зилла канула в Лету.

Эдгар возвратился в свой темный дом и лег в кровать, но сон бежал от него, пока снова не забрезжил рассвет. На сей раз он не подкрался серым привидением, а ослепил кровавой вспышкой того самого выстрела. Висок пронзило узнаваемой болью, и Эдгар ощутил щекой вместо мягкой подушки холодный подтаявший снег. Переживая знакомую агонию, он успел подумать, что все же умер на том снегу. Когда сознание уже начало меркнуть, последняя мысль была о том, что ему придется поговорить со своим убийцей, дабы выяснить правду о существе, в которое он переродился.

На следующий вечер в одном из варшавских салонов Низамеддин коротал время, испытывая нарастающее беспокойство. Прошло почти три дня с момента жертвоприношения, и это был крайний срок возвращения Кресенты. Но он не чувствовал ее, как ни старался. Должно быть, тело возлюбленной все еще оставалось там, в земле, на перекрестке трех дорог. Низамеддин позабыл свое обещание, данное почти сто лет назад, – продлить жизнь ее рода. Но его не заботило потомство ведьмы, ему была нужна только сама Кресента с ее изломанной судьбой и колдовской силой обаяния. У него перебывало немало смертных любовниц, но при этом целых сто лет он не мог стереть из памяти эту женщину.

Внезапно в салоне повеяло холодом, так что даже несколько свечей потухло. Он поднял глаза и с изумлением воззрился на вошедшего Эдгара. Низамеддин смотрел на него, как будто увидел привидение. Он не верил, что мертвецы по своей воле встают из могил и возвращаются, но сейчас перед ним предстал не призрак, а мертвый Эдгар Вышинский. Правда, выглядел тот весьма неплохо для покойника: такой же сдержанный и элегантный, его движения не утратили изящества, а щеки даже приобрели здоровый румянец.

Заметив Низамеддина, Эдгар смерил его убийственным взглядом, в котором читалось еще больше пренебрежения и отвращения, а затем