В следующий раз мы видим нашего путешественника у входа в Могао-ку – пещеры Тысячи будд под Дуньхуаном. Пятьсот гротов тянутся на двадцать пять километров и сплошь покрыты буддийскими фресками, которые наносили на стены в течение почти тысячелетия, начиная с середины четвертого века до новой эры. Пройдя несколько коридоров и проникнув в нужную лакуну, человек с ветвью, смотревший по сторонам с вниманием профессионала, расставляющего увиденное по полочкам, достиг центральной точки храмового комплекса. Там он пробормотал что-то вроде того, что скульптурная составляющая Дуньхуанского комплекса не менее сильна, чем живописная, и опустился возле стены на циновку. Выдохнул, каким-то невероятным образом сложил ноги и руки и закрыл глаза.

Нам неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем перед путником, в задумчивости принявшимся водить кончиком зеленой ветки по циновке, появился монах. То был Бегтсе, хранитель пещер. Между ним и пришельцем произошел диалог, часть которого нам удалось зафиксировать.

Бегтсе говорил:

– …и разве будет разница на лице горы от этого, или от того, или от тех, что приходят с востока? Вайрочана, Ратнасамбхава, Амогхасиддхи, Амитабха, Акшобхья, даже Майтрейя[142], – все они отдыхают здесь, приблизиться сюда нельзя, люди уйдут и унесут на себе печать…

Пришелец отвечал, разглядывая красно-золотой потолок, затянутый танка, расписанными изображениями татхагат, будд и архатов[143]:

– Пусть уносят, мудрейший. Зато уйдут. Уходить хорошо, особенно из мест, настолько полных святости, что можно и не успеть унести… ноги.

Бегтсе медленно качал головой:

– В другой жизни ты жил в Срединном царстве. Я могу взять свиток твоей жизни и посмотреть, где какая жизнь, их у тебя столько, сколько шкур у змеи.

Пришелец немного поежился и плотнее запахнул одежду:

– Неуютно у вас, мудрейший. Не нравится мне Дуньхуан. Мы с ним не подходим друг другу, слишком уж тут много будд на единицу…

Он замолчал. Бегтсе долго разглядывал свитки, издавая однообразный носовой звук – странную мелодию. Повернул колесо, дотронулся до погремушки-ваджры[144].

– Не знаю, как ты попал сюда, чужеземец. Вижу, пришел просто, ногами, верхами приехал, добрался по земле. А как вошел, понять не могу, войти сюда нельзя, а войдя, можно лишь погибнуть, – он посмотрел на чужеземца. – Может, ты погибнешь? Но и после этого ты не останешься у нас, не надейся.

Пришелец снова утонул взглядом в рисунках на потолке.

– А я и не надеюсь, мудрейший. И оставаться не намерен. И надежды оставил, как оставляют обувь перед входом в храм.

Тут он перенесся мыслями в другие места, а пока хранил молчание, Бегтсе водил пальцем по значкам на свитке и разглядывал на нем ветви какого-то растения. Незнакомец продолжил:

– Я пришел за будущим, Бегтсе. За еще более дальним будущим. Правильно ли рассчитал, не знаю. Но я должен получить сутру.

Человек провернул ветку в пальцах. Бегтсе наконец посмотрел на зеленую ветвь и снова покачал головой.

– За будущим. Ты сейчас растаешь в воздухе, чужеземец, вот и все твое будущее. Ты вошел к нам с помощью знания, частично нашего знания, но оно не живет в тебе, ты его приобрел. Оно сочится через твои поры, глаза, уходит из тебя дыханием, и Дуньхуан получает свое знание назад. Аты останешься там, – хранитель пещер указал на потолок. – Золотым рисунком на красной танка.

Пришелец встал, уронив ветку на циновку, посмотрел вверх.

– Останусь? Ну уж нет. Лучше замерзнуть на перевале, двигаясь в эту вашу Шамбалу, чем стать картинкой на потолке.

Он пошел к выходу.

– Алмазная сутра у тебя, Бегтсе. Я предложил обменять ее на ветвь с древа Бодхи. Не прошу оригинал, дай список, я и с ним управлюсь.

Чужестранец остановился, упершись взглядом в ритуальный кинжал пхурпу[145]на подставке у выхода. Он взял его и покачал в руке, а Бегтсе все ныл свою мелодию. Тогда путник кинул кинжал в стол перед Бегтсе, всадив его в свиток, который тот читал, и добавил тихо:

– Это за неимением парфянской стрелы.

Затем он исчез за дверью. Глядя на кинжал, который словно врос в свиток и превратился в часть узора, Бегтсе все мычал свою мелодию. Потом поднял голову к потолку:

– Ай, чужеземец, пошел в Тибет… Дойдешь – получишь сутру. Да только замерзнешь ты на перевале, синжэнь[146], замерзнешь.

Прошла неделя. Наш чужестранец в очередной неприветливой каменистой стране, выше которой нет в мире ничего. Он и в начале путешествия не выглядел особенно полнокровным и, казалось, движим был одним лишь упрямством, а сейчас больше походил на воспоминание о себе самом. Подаренный ему под Дуньхуаном конь не выдержал нагрузок и пал. Цель чужестранца и оставшиеся у него силы не позволяли ему перемещаться иначе, чем дорогами, теперь уже пешком. Однако к закату он добрался до городка Нгор и уже там – до незаметного буддийского монастыря, в который вошел, без слов отодвинув в сторону кинувшегося к нему монаха, затем еще одного, затем, видимо, как к последнему средству, прибег к демонстрации некоего шелкового футляра с таинственным свитком. Завидев футляр, монахи расступились.

Чужестранец прошел внутрь. Там, не дожидаясь указаний, прошел в комнату, где в одиночестве сидел мальчик лет семи в оранжевой хламиде и сложном головном уборе. Мальчик улыбнулся характерной улыбкой посвященного и протянул вперед лотосообразную ладонь. Чужестранец вложил в нее футляр со свитком. Мальчик повернул футляр и вернул его чужестранцу; в нем лежал другой свиток. «Ты помнишь все, – сказал мальчик. – Теперь ты будешь знать и то, что не помнишь».