Говорить было незачем. Всё было сказано и сделано уже в предыдущие минуты. Теперь же нам хотелось побыть статистами, и время и место с лёгкостью позволяли нам насладиться этой ролью…

От костра толчками исходило к нам тепло, рождённое почти невидимым в солнечном свете пламенем. Ольга сидела, набросив на спину крупно вязанный свитер, который мешал нам немного раньше. Я поленился надевать даже футболку.

Она вдруг зашевелилась, прогнулась, пролезла мне под руку и положила голову мне на колени. Я погладил её по плечу, потом по растрепавшимся волосам.

– Возвращаться не хочется, – сказала она тихо.

– Не хочется, – устало подтвердил я.

– Я, наверное, дура, но мне хочется плакать…

– Поплачь, – ответил я, очень понимая эту её фразу. Рукою почувствовал, как она вздохнула.

– Серёжа, как… – она подбирала слово, – как прекрасно. Но, выходит, по-предательски одновременно….

Она хотела ещё что-то сказать, но я прервал её.

– Жизнь многогранна, – произнёс я оправдательно (не мог же я обвинять её в неверности мужу), – как-то так и должно быть… Я раньше писал стихи, – признался я, – там была такая строчка: «Но страдать будет тот, кто достоин страдать…»

– Ты действительно так считаешь?

– Более чем.

– Забавно.

– Забавно – что? – не понял я.

– Забавно, как ты это коротко сформулировал… Я, наверное, думаю о чём-то подобном довольно часто. Но никак не могла найти подходящих слов.

– Дело не в словах – «А мое-то дело – в словах», – подумал вдруг. – Дело в чувствах… Точнее, в чувствительности… Я же не идиот, чтобы воспринимать мир однобоко. Говорить – «мир хорош». Или «не хорош».

– Не идиот, – услышал я и почувствовал, как она там, в коленках, улыбнулась. Я тоже таял, как последний в этом году майский лёд. Только в моём случае это было не от солнца, а от нежности…

– Ты не обижайся, Серёш, но я всё про Артёмку теперь думаю…

Я не обиделся, но прислушался к ней. Незримый Артёмка не вмещался в мои сегодняшние планы.

– Вот что я поняла, когда мы с ним около полугода прожили. Я поняла, что выходить замуж надо за того, с кем вдвоём можно… скучать!

– Скучать? – удивился я.

– Да… Страсти проходят, а остаётся скука… Если она совместная, из неё и выход ищешь вместе. А когда скука по раздельности…

– Мне никогда скучно не было, – возразил я.

– Ты никогда и в браке-то не был… Совместная жизнь – это ещё не брак. Всегда можно уйти, переждать скуку и вернуться. А потом – страсти, страсти… – она опять улыбнулась. – Я ведь хорошая жена хотя бы потому, что понимаю это.

– А мир при этом более многогранен, чем рамки, которые ты для себя поставила…

– Ну как-то так. У нас бы никогда ничего не произошло, если бы не тот разговор на кухне.

– Тогда с Берлиным?

– Ну да, да… Когда ты Артёмку потрепал. Я слышала, что ты хотел ему сказать, лучше, чем он сам. Ты правильно говорил неприятные вещи. И в понимании этого – твоя смелость. Мы вообще – специалисты по зарыванию таланта в денежные знаки.

Вот поэтому меня привлекает Точилин! Хотя он и омерзителен…

На её плечо села медленная весенняя муха. Я согнал её взмахом ладони.

– Талант, талант, – пробормотал я, – все говорят о таланте, а я и не знаю, в ком из нас он есть, а в ком его нету…

– Серёш! – Она привстала с моих коленей, натянула свитер. – У нас на Моховой был один парнишка. Саша Лесь такой. Его имя и фамилию все произносили одним словом. Когда нам было восемнадцать, ему – двадцать шесть. Как его приняли – я не знаю. Такой, знаешь, добродушный, улыбчивый пенёк. Говорили: «Ну что ты, как Сашалесь…» Высшая степень заторможенности! Таланта у него не было вообще! Как… как вот пальм в этом лесу. Или страусов. Но театр он любил начиная с вешалки. Над ним смеялись, а он молчал и занимался. Знаешь, где он теперь? – она выждала паузу, чтобы произвести наибольшее впечатление. – В театре… кукол! Да! И ему наплевать на бесталанность – своего-то он добился…

– Ну и пойду сочинять… этикетки на бутылках! – ухмыльнулся я.

– Пиши, дурачок… А что закопать – всегда найдётся.

Мы ещё помолчали, вглядываясь в водную гладь, освещённую высоким солнцем.

– Оль, а расскажи мне про Розина…

Она повела бровью, насторожилась.

– Зачем?

– Потому, что Розин – противоположность Артёма.

– Да… Розин… – она встала, подняла с земли прутик, подошла к воде. – Серёш, ему просто было на меня наплевать. Наплевать на мои чувства, которые не относятся к нему. Он любил быстро, ел острое, пил только крепкое… Чай или коньяк – не важно. Словом мог ударить. Дела делал – мгновенно. В нём было понимание жизни! Он стал эгоистом потому, что разочаровался во всём остальном. Он никогда не восторгался – всегда снисходил.

Я с каким-то мазохистским восторгом дорисовывал себе черты этого человека. Привлекательный тип! Отвратительный до привлекательности.

– А ты?

– А что я? – она села на корточки, опустила в воду прутик. – Я устала… Как-то летом принёс золотые серёжки. «Подарю, – говорит, – если голой на балконе сигарету выкуришь». Хиханьки-хаханьки, а потом смотрю – он серьёзно! А у него третий этаж, и народу внизу толпы ходят. Я разделась и пошла! Он со мной. Покурили. Он протягивает серёжки, а я коробочку шварк с третьего этажа людям под ноги. А он мне: «Вот за это тебя и люблю!» Нежным ненадолго сделался…

Розин сказал мне об Ольге больше, чем она сама.

Оля достала из рюкзачка термос и бутерброды с колбасой и рыбой. Колбаса случилась сырокопченой. Лоскутки рыбы были ярко-алого цвета.

– А, у меня вот что ещё есть, – она вынула свёрнутую в несколько раз полиэтиленовую скатёрку.

– Потом постелим, – неопределённо произнёс я.

Поняв, куда я клоню, промолчала, отложив скатерть в сторонку.

Солнце было ещё высоко, когда в воздухе почувствовался вечер. Коротко свистнув, прошёл вдалеке железнодорожный состав. Скатерть-самобранка растерзанно отдыхала на возвышении…

– А я хотел, чтобы ты раздобыла ключи от подругиной квартиры… – улыбнулся я. Мы сидели, обнявшись, прикрыв голые спины одной на двоих курткой. Сзади дуло, но нам не хотелось одеваться.

– Дурачок… – она погладила меня по руке. – У меня нет таких подруг. У меня вообще нет подруг. Есть только приятельницы.

– И у меня. У меня тоже нет друзей.

Помолчали, ещё теснее прижимаясь друг к другу.

– Оль… – хотел задать я вопрос, который мучил меня с самого начала, с первого нашего поцелуя. Прозвучало до того хрипло и неуверенно, что она поняла, о чём речь… Поняла и прикрыла мне рот ладошкой.