А мой мобильный трезвонит без передышки, надрывается, и всё какие-то незнакомые номера. Я не спешил отвечать. Геповский заголовок не дает мне покоя. Когда кто-нибудь приходит в редакцию, то обращается ко мне с таким выражением лица, будто собирается выразить сочувствие. Все что-то бормочут. Смотрят так, словно пришли навестить меня в больнице. Постоянно слышу какой-то тихий говор. Он делается тише, если посмотрю в его сторону, стихает, когда прохожу мимо.

Прохожу мимо.

В редакционном кафе, там, возле лестницы, я заказал водку Red Bull. Мне чем-то нужно взбодриться. Всего час дня, а мне страшно хочется спать.

Пью в одиночку. Чарли и Сильвы ещё нет. Видно, в коме после вчерашнего. Маркатович не звонит. От Сани — ни звука. Все ещё спят, газет не читали, я в одиночестве продолжаю пьянку. Хоть бы кто появился, пусть даже мать Нико Бркича, который должен играть в Нантесе.

Но вот и Дарио. Он был мне очень нужен, чтобы поправить день. Он заказал макиато. Спросил как дела. Супер, гениально, сказал я. Он посмотрел на меня испытующе, почти так же, как смотрел Главный на этапе расследования.

— Дозвонился вчера до Рабара? — процедил он иронично.

Я посмотрел на него: — Что, у тебя есть на этот счет какие-то соображения?

— Ты о чём? — спросил он и посмотрел на меня так, будто я полностью у него в руках. — Я никому не говорил, но ты звонишь геповцам, ищешь Рабара… А потом сегодня вдруг эта диверсия. Немного странно, а?

Сейчас нужно ему врезать, подумал я.

Сейчас. Может быть, не очень сильно. Я слегка испугался за него. Хватит и одного удара. Чтобы отлетел.

Но это редакция, сказал я себе. Мы цивилизованные. Мы ужасаемся примитивизму, ежедневно. Если я его ударю, скажут, что я ненормальный. Не Борис, не Милка, а я. Всё это мелькнуло у меня в голове, но я всё равно схватил его за лацканы пиджака и прижал к стене.

— Ты ненормальный! — проскулил он, и тогда я правой рукой взял его за горло.

— Чтоб никому об этом ни звука! — проговорил я.

Глаза его делались всё больше.

— Ты слышал? Ни про это, ни про Рабара ты никому не скажешь! — говорил я, сжимая его горло. Из-за такого дерьма я мог бы кого-нибудь убить!

Потом отпустил его, он закашлял. — Я ничего не скажу, — произнес он и побежал в редакцию.

— Он забыл свой макиато, — сказала официантка с юмором, и только тут я заметил, как она на меня смотрит. Ох, что теперь делать с ней? Не могу же я и её схватить за горло — так можно далеко зайти!

Официантке я сказал: — Слушайте, если хотите, можете рассказывать это кому угодно. Ситуация сложная. Этот болван меня шантажировал.

Она, как мне показалось, вздохнула с облегчением и после небольшой паузы сказала: — О’кей, он и мне на нервы действует.

Я пил свою водку Red Bull. Потом позвонила моя старушка. Я ответил. Она тоже была в шоке. Да как же так, да что это, да она ничего не понимает… Я слушал. Казалось, что она центр всего. Ей постоянно звонят, люди её расспрашивают… Мы уничтожили её нервную систему, она кончит дни в психлечебнице! При этом она проклинала Милку и была на моей стороне. А отец даже предложил, что если надо, он ко мне приедет… Я попытался доказать им, что всё это не так страшно, — и сам не знаю, почему мне взбрело их утешать… Тут отцу пришло в голову, что он сейчас позвонит Милке и как-нибудь загладит это дело, чтобы всё не усложнилось ещё больше. Как хочешь, сказал я.

Вскоре он позвонил снова. Сообщил, что Милке он звонил, а она ему сказала: — Вот так твой сын бросил трубку, когда я ему звонила! — и положила трубку.

Потом, сказал отец, Милке позвонила моя мать, хотя они не разговаривают, и обругала её, как только та сняла трубку, так что на этот звонок Милка бросить трубку не успела, таким образом они обменялись серией оскорблений, с тем что моя мать, по её словам, имела моральное превосходство. Ведь мы пытались Борису помочь, найти ему работу, а она с нами вот так.

— Ага, — соглашался я, — ага.

Тут трубку взяла моя старушка и сказала, что всем и каждому надо так говорить, что она всегда начинает с того, что мы Борису нашли работу, потому что люди такое понимают и тогда они на нашей стороне. Каждый знает, как трудно сейчас найти работу, и если тебе кто-то помог, не можешь ты вот так, в газеты, ведь этот Ирак ничуть не опаснее, чем была Босния, а Борис был в Боснии, что же Милка рассказывает, что он неопытен?! А кто его в Боснию послал, и где она была тогда, почему в газетах не обвиняла?! Если так рассуждать, то окажется, что умные люди на нашей стороне, сказала моя старушка. У нас было, по её мнению, примерно тридцать процентов поддержки. А были еще и неопределившиеся.

— Ага, — сказал я.

— Вот так и скажи этим журналистам! И если что нужно — звони! — сказала старушка, как будто разговаривает со мной из штаба. — Мы вмешаемся!

Мы сомкнули ряды. Я снова чувствовал себя частью семьи. Боевое формирование: я, мой старикан, моя старушка… И сестра выразила готовность помочь. Позвонила вскоре после них. Она беременна, ждет второго ребенка, живет в Сине, но вот, звонит и спрашивает, не нужно ли чем-то помочь. Она могла бы вязать носки для нас, тех, кто на фронте, заниматься пропагандой, заботиться о раненых, сказал я. Она ответила, чтобы я не валял дурака, что она рядом и, что бы я ни сделал, она всегда будет на моей стороне. Я это почувствовал. Сила семьи! Единство и сила! Мы, маленькая мафия!

Ободренный их поддержкой, я стал откликаться и на другие звонки. Объяснять в чём дело. Но меня не слушали. Как будто мой рассказ был чем-то, во что невозможно вникнуть, если ты не член нашей семьи. Все остальные уже всё знали, думали так же, как думают все. После каждого разговора меня