На самом деле, если Фейнман, как полагал его друг Велтон, и старался сознательно утвердиться среди этих знаменитых физиков, он преуспел даже больше, чем полагал сам. В ноябре 1943 года, через семь месяцев после старта проекта в Лос-Аламосе, Оппенгеймер начал убеждать руководство кафедры в Беркли пригласить Фейнмана на работу после окончания войны. Он написал Бирджу, заведующему кафедрой в тот период:

«Несомненно, он здесь самый талантливый молодой физик, и это все знают. Он невероятно обаятельный человек, предельно открытый, совершенно адекватный во всех отношениях и, к тому же, замечательный учитель, испытывающий по отношению к физике чрезвычайно теплое чувство».

Оппенгеймер предупреждал, что у Фейнмана обязательно будут и другие предложения работы, потому что немалое количество «больших шишек» уже обратило на него внимание. Он упомянул лишь о двух. Бете, как полагал Оппенгеймер, прямо заявлял, что готов был скорее расстаться с любыми двумя учеными из команды, чем с Фейнманом. Вигнер из Принстона сказал, пожалуй, то, что в среде физиков было абсолютным признанием, а именно: «Это второй Дирак. Только на этот раз человек».

В честь годовщины свадьбы Фейнман и Арлин жарили стейки на походном угольном гриле, который Арлин заказала по каталогу. Они расположились на открытом воздухе на территории пресвитерианского санатория. Арлин принесла поварской колпак, фартук и рукавицы и уговорила Ричарда надеть все это. Мечтавшая о семейной жизни и любившая домашний уют, Арлин получала огромное удовольствие от всего происходящего. Ричард же чувствовал себя неловко. Он стеснялся как поварских атрибутов, так и своих новых усов. Ему было неприятно чувствовать взгляды проезжающих мимо людей. Арлин же смеялась и, как обычно, спрашивала, какое ему дело до того, что подумают другие. Стейк был дорогим удовольствием: восемьдесят семь центов за килограмм. Они ели его с дыней, сливами и картофельными чипсами. Газон санатория простирался прямо до шоссе 66, идущего через всю страну, и там, вдали, гудели машины. Альбукерке изнемогал от жары, но они были счастливы. Арлин позвонила родителям. Семиминутный междугородный телефонный разговор — еще одно проявление сумасбродства и расточительства. Ближе к вечеру, после того как Ричард уехал на попутке обратно на север, пустыню накрыла гроза, и Арлин беспокоилась о том, что ему пришлось добираться к себе под таким ливнем. Она все еще не могла привыкнуть к сильным бурям, обычным для Запада.

Практически каждую неделю Фейнман пересекал долину, лежащую между горами Джемез и Сангре де Кристо. Эти поездки выделяли его среди остальных обитателей плато. Немногим жителям этого довольно закрытого сообщества представлялась возможность покидать территорию. Однажды во время довольно странного разговора о том, кто мог бы оказаться нацистским шпионом, Клаус Фукс, немец, получивший британское гражданство, предположил, что на эту роль идеально подошел бы Дик Фейнман. Кто еще, кроме него, принимал участие в таком большом количестве работ разных лабораторий? Кто еще регулярно выезжал на какие-то встречи в Альбукерке? Невероятно изолированный, с весьма специфическим населением, Лос-Аламос все больше и больше начинал напоминать пародию на настоящий город. Словно существующий лишь в воображении своих жителей, он официально не был ни деревней, расположившейся в тени гор Джемез, ни просто огороженной территорией с домами и грунтовыми дорогами, проложенными вдоль пруда, в котором даже водились утки. Это было что-то абстрактное, абонентский ящик 1663, Санта-Фе, Нью-Мексико. Один из его резидентов как-то сказал, что именно такими он представлял американцев — «первопроходцами, основавшими вдали от внешнего мира новый город, вокруг которого простиралась пустыня, населенная индейцами». Мэром этого городка был избран Виктор Вайскопф. Фейнман стал членом городского совета. Забор, обозначавший границы города, усиливал своеобразную фантастическую атмосферу, свойственную ему, и не позволял внешнему миру проникнуть в местную жизнь. Здесь собралось высшее общество. Элитарное и многоязычное. В этом котле, так похожем на все лаборатории военного времени, на смеси языков было написано прощальное письмо протестантству, джентльменству и неторопливому сообществу американских ученых. В Лос-Аламосе действительно собралась научная аристократия. Это был «самый закрытый клуб в мире», как сказал о нем один бывший оксфордский аспирант. Но, несмотря на свою аристократичность, утонченный и деликатный Оппенгеймер сумел создать в нем истинно демократичную обстановку, где никакие чины и статусы не могли помешать научным беседам. Выборные советы и комиссии поддерживали этот образ. Аспиранты должны были оставить предрассудки и забыть, что общаются со знаменитыми профессорами. Здесь не было званий, как не было строгих костюмов и галстуков. Даже по вечерам в Лос-Аламосе царила демократия.

На шумных вечеринках кухни разных стран смешивались в коктейль четырех континентов, разбавленный эмоциональными спорами и политическими дебатами, вальсами и кадрилью. Тот же аспирант из Оксфорда все никак не мог взять в толк, что значила эта «кадриль», что определяло ее — количество танцующих, помещение или музыкальный ритм? Шведы пели баллады, англичане исполняли джаз на пианино, выходцы из Восточной Европы организовывали венские струнные трио. Фейнман играл на ударных в дуэте с Метрополисом и собирал всех в танцующий паровозик. Он оказался в такой невероятно разнообразной культурной среде, с какой ему никогда раньше не приходилось сталкиваться (уж конечно, МТИ не мог предложить ничего подобного своим будущим инженерам). На одной из вечеринок здесь даже поставили балет под названием «Святыня плато» на музыку Гершвина, в конце которого под механический стук и мерцание зрителям открывалась святая тайна этого места: 2 + 2 = 5.

Лос-Аламос, огражденный стенами от внешнего мира, преуспевал. А Ричард и Арлин искали для себя личное убежище. У них была своя тайная жизнь, которую они скрывали за собственным забором. Никто из приятелей Фейнмана не знал, что он звал жену Путси, а она его — Тренер, что она замечала, как крепнут его мышцы от бесконечных пеших прогулок, что болезнь предоставляла ей все меньше отсрочек. Арлин, как и отец Ричарда, писала ему зашифрованные письма, зная, как любит он разгадывать загадки. Эти письма привлекли внимание военного цензора из службы безопасности лаборатории. Офицер напомнил Фейнману правило 4(е): «Кодирование, шифры и любые формы тайного письма запрещены. Кресты, Иксы и другие подобные символы совершенно недопустимы». Цензура в Лос-Аламосе была предельно деликатной. Нельзя было не учитывать, что приехавшие сюда ученые и аспиранты, ранее работавшие в университетах, все еще предпочитали верить, что они добровольно принимают участие в разработке государственного научно-исследовательского проекта в стране, где неприкосновенность личной переписки была нерушима. Поэтому цензоры действовали осторожно. Старались проверять письма в тот же день, когда они приходили. Разрешили переписку на французском, немецком, итальянском и испанском. Но они считали вправе, по крайней мере, узнать у Фейнмана ключ к шифрованным письмам. Он ответил, что никакого ключа у него нет. В конце концов сошлись на том, что Арлин будет прикладывать ключ к письмам, а офицеры — забирать его, прежде чем передать конверт Ричарду.