Дверь в комнату, где произошла смерть, была закрыта. Константин Орджоникидзе заглянул в щелку и увидел Кагановича и Ежова. Они что-то обсуждали, сидя у трупа своего общего друга. Неожиданно в столовой квартиры Орджоникидзе появился Лаврентий Берия. Он тоже приехал в Москву на пленум. Зинаида бросилась на бывшего чекиста и попыталась влепить пощечину.

– Крыса! – зло крикнула она.

Берия тут же исчез.

Громоздкое тело Серго вынесли из спальни и положили на стол. Приехал брат Молотова, фотограф, он взял с собой фотоаппарат. Сталин и вожди встали около трупа.

19 февраля газеты объявили о смерти Серго Орджоникидзе, которая наступила якобы в результате сердечного приступа. Фальшивое сообщение подписали несколько видных профессоров. «В 17.30, во время послеобеденного отдыха, Серго Орджоникидзе неожиданно почувствовал себя плохо, через несколько минут он умер от паралича сердца».

Пленум отложили до похорон Серго. Последнее препятствие, стоявшее перед Сталиным, было устранено. Смерть «безупречного большевика» потрясла Марию Сванидзе. Она подробно описала прощание с ним в Колонном зале, как он лежал «среди цветов, музыки, слез и почетных караулов». Мимо открытого гроба нескончаемой вереницей медленно шли тысячи людей. К Серго в Советском Союзе относились как к священному герою. Горе большинства людей было искренним. Николай Бухарин написал такие трогательные строки: «Он сверкал, как молния, среди пенистых волн». И одновременно с ними прислал очередное патетическое письмо Сталину. «Я хотел написать Климу и Микояну, – сообщал он, – но боюсь, что они обидят меня. Я понимаю, что клевета уже сделала свое дело. Я это уже не я. Не могу даже поплакать у гроба с телом старого товарища… Коба, я не могу жить в такой атмосфере. Поверь мне, я очень сильно тебя люблю и желаю тебе скорейших и решительных побед…»

Самоубийство Орджоникидзе хранилось в большой тайне. Сталин и другие члены политбюро, такие как Ворошилов, были разочарованы. Они считали, что Серго совершил недостойный поступок. На пленуме Сталин раскритиковал этого большевистского дворянина за то, что он вел себя как князь.

Сталин был главным в процессии, которая несла урну с прахом Серго Орджоникидзе. Ее поставили в нишу в кремлевской стене рядом с урной с прахом Кирова. Вождь уловил своей сверхчувственной антенной, что примеру Серго могут последовать и другие члены партии, которые сомневались в правильности ее политики. Во время похорон он напомнил Микояну о том, как тому удалось выжить во время разгрома Бакинской коммуны и избежать печальной участи стать двадцать седьмым бакинским комиссаром. «Ты был единственным, кто сумел спастись в этой темной и непонятной истории, – многозначительно проговорил он. – Анастас, не заставляй нас пытаться ее прояснить». Микоян решил не раскачивать лодку. Он не мог пропустить это недвусмысленное предупреждение мимо ушей. В стране сгущались сумерки.

«Я не могу больше так жить, – писал Бухарин Сталину через несколько дней после похорон Орджоникидзе. – Мое физическое и моральное состояние не позволяют мне прийти на пленум. Я объявляю голодовку. Буду голодать до тех пор, пока с меня не снимут обвинения в предательстве, вредительстве и терроризме».

Муки Николая Ивановича Бухарина только начинались. Анна, жена Бухарина, проводила его на первое заседание. Символично, что оно началось в сильную метель. Удивительно, но главные жертвы того пленума, Бухарин и Ягода, жили в Кремле по соседству со Сталиным и другими членами политбюро. Тем не менее чекисты обвиняли их в организации убийств. Кремль по-прежнему оставался деревней. Но с этой деревней по злобе и зависти, которые там царили, не могло сравниться ни одно другое селение на Земле.

23 февраля пленум ЦК начал работу. Первое заседание открылось в 18.00. Пленум проходил под впечатлением смерти Орджоникидзе, расстрела Пятакова, постоянно нарастающих арестов, кровожадности и истерии, который разжигали газеты.

Николай Ежов открыл пленум яростными нападками на Бухарина и его голодовку.

– Я не застрелюсь, – оправдывался Бухарин. – Если я застрелюсь, тогда будут говорить, что я совершил самоубийство, чтобы причинить вред партии. Но если я умру, как сейчас, от голода и болезни, вы ничего не потеряете!

– Шантажист! – послышались крики из зала.

– Негодяй! – крикнул бывшему другу Клим Ворошилов. – Лучше держи свою варежку закрытой! Какая низость! Как ты смеешь говорить такие слова?

– Мне очень трудно жить, – попытался объяснить Бухарин.

– А нам легко? – спросил Сталин. – Ты несешь вздор.

– Вы злоупотребили доверием партии, – возвышенно заявил Андреев.

Видя агрессивное настроение вождей, члены ЦК тоже начали доказывать свою верность.

– Не уверен, что есть смысл продолжать эту дискуссию, – заявил И. П. Жуков, однофамилец знаменитого маршала. – Эти люди должны быть расстреляны так же, как были расстреляны остальные негодяи!

Тирада была произнесена с такой злобой, что остальные участники пленума выразили одобрение громкими криками и хохотом. Наверное, многие в этот самый кульминационный момент охоты на ведьм пытались найти разрядку в смехе. Посыпались шутки.

Бухарин язвительно сказал, что в показаниях против него нет ни слова правды.

– Спрос рождает предложение. Это означает, что те, кто давал показания против меня, знают спрос!

Эти слова тоже были встречены взрывом смеха. Но если любимец Ленина рассчитывал разжалобить сердца товарищей по партии при помощи юмора, то он ошибался. Пленум постановил создать комиссию под председательством Микояна и поручить ей решить судьбу Бухарина и Рыкова. Когда обвиняемые вернулись в зал заседаний, осунувшиеся и уставшие после бессонных ночей, никто не захотел пожать им руки. Ежов еще не успел потребовать смертной казни, а Сталин уже издевался над своей жертвой:

– Товарищ Бухарин объявил голодовку. Кому направлен твой ультиматум, Николай? Центральному комитету?

– Но вы собираетесь исключить меня из партии.

– Попроси у Центрального комитета прощения.

– Я не Зиновьев и не Каменев. – Бухарин решительно покачал головой. – Я не стану лгать и возводить на себя напраслину.

– Если вы не признаетесь, то своим упрямством докажете, что являетесь фашистским наймитом, – заметил Анастас Иванович Микоян.

«Наймиты» дома ждали решения своей участи. В старой квартире Сталина и Нади в Потешном дворце Бухарин торопливо писал письмо новому ЦК и потомкам. Он попросил красавицу жену Анну, которой тогда было всего двадцать три года, заучить его наизусть, потому что знал: такое слишком опасно доверять бумаге. «Снова и снова Николай Иванович читал мне его шепотом, – писала Анна, – и я должна была повторять следом за ним. Если я ошибалась, он больно щипал меня за руку».

На другом берегу реки, в Доме на набережной, нетерпеливо ждал Рыков. «Они посадят меня в тюрьму!» – сказал он родным. Когда нападки на Рыкова стали особенно яростными, с его женой случился сердечный приступ. 21-летняя дочь, преданная и любящая Наталья, вместо матери каждый день помогала ему одеваться на пленум.