– Как поживаете, мистер Чаплин? Думаю, я единственный человек во всем мире, который не видел вас на экране.

Я улыбнулся и кивнул.

Айрис была похожа на скандинавку – у нее были светлые, коротко стриженные волосы, вздернутый нос и светло-голубые глаза. Ей было чуть больше восемнадцати, выглядела она весьма привлекательно, и я чувствовал в ней некую светскую изысканность девушки, выпустившей первый сборник своих стихов в пятнадцать лет.

– Констанс все время говорит только о вас.

Я снова улыбнулся и кивнул.

Наконец вернулся сэр Герберт и сказал, что Констанс не придет, она задерживается из-за необходимости примерить новые костюмы, и мы будем обедать без нее.

Все так же молча мы спустились на лифте в ресторан отеля и так же молча сели за один из столиков, как будто только что вернулись с похорон. Эх, если бы они быстро принесли еду – это помогло бы мне избавиться от напряжения… Отец и дочь поговорили о юге Франции, Риме и Зальцбурге, поинтересовались, бывал ли там я, видел ли какую-нибудь работу Макса Рейнхардта?

Я виновато покачал головой. Три все смотрел на меня изучающе.

– Вам надо начинать путешествовать по миру.

Я ответил, что у меня пока не было на это времени, а потом продолжил:

– Послушайте, сэр Герберт, я так быстро стал знаменитым, что мне нужно время, чтобы привыкнуть к этому. Но когда мне было четырнадцать, я видел, как вы играли Свенгали, Феджина, Антония и Фальстафа, я смотрел ваши пьесы по нескольку раз, и с тех пор вы – мой самый настоящий кумир. Я никогда не думал о том, что вы живете не только на сцене. Вы всегда были для меня легендой, и этот наш с вами обед здесь, в Лос-Анджелесе, тоже кажется мне чем-то нереальным.

Три был несказанно тронут.

– Правда? – то и дело повторял он, слушая меня. – В самом деле?

С того вечера мы стали очень хорошими друзьями. Иногда он звонил мне, и втроем, Айрис, сэр Герберт и я, мы обедали вместе где-нибудь в городе. Иногда к нам присоединялась Констанс, и мы могли пойти куда-нибудь, например в ресторан «Виктор Гюго», просто поболтать, насладиться вкусным кофе и послушать немного сентиментальную камерную музыку.

* * *

Я много слышал от Констанс о Дугласе Фэрбенксе, его обаянии и таланте прекрасного «послеобеденного оратора». Мне не очень импонировали блестящие молодые люди, особенно если их называли прекрасными «послеобеденными ораторами». Тем не менее меня пригласили к Дугласу на ужин.

Позднее и Дуглас, и я рассказывали всем о том памятном вечере. Я попытался увильнуть от встречи и сказал Констанс, что заболел, но она и слышать об этом не хотела. Тогда я решил, что сошлюсь на головную боль и уйду пораньше. Дуглас же говорил, что он тоже сильно нервничал, и когда зазвенел колокольчик входной двери, быстро спустился в подвал и начал играть там в бильярд. Тем вечером началась наша дружба на всю жизнь.

Дуглас не зря был кумиром и любимчиком публики. Сам дух его кинокартин, пропитанный оптимизмом и надежностью, соответствовал американскому стилю, да и во всем мире они пришлись по вкусу многим зрителям. Фэрбенкс обладал чрезвычайным магнетизмом и обаянием, его уникальный задорный темперамент быстро передавался публике. Когда я узнал его поближе, то понял, что Дуглас обезоруживающе честен, он открыто признавался, что в душе он – самый настоящий сноб, которому нравится вращаться среди знаменитостей.

Он построил декорации для своего «Робин Гуда» на десяти акрах земли – настоящий огромный замок с земляными валами и подъемными мостами. Помню, как Дуглас с гордостью показывал мне тяжелый подъемный мост.

– Прекрасно, – сказал я, – великолепное начало для моей новой комедии – мост опускается, а я выпускаю кошку и заношу молоко.

У него было великое множество друзей – от ковбоев до королей, и во всех он находил что-то интересное и самобытное. Один из них – Чарли Мак, ковбой, бойкий и болтливый тип, – очень нравился Дугласу. Как-то во время обеда Чарли появился в дверях и сказал:

– Ну что же, неплохое местечко, Дуг.

Затем, внимательно осмотрев гостиную, он продолжил:

– Вот только вряд ли я доплюну от стола до камина!

После этого он присел на корточки и принялся рассказывать о жене, которая решила с ним «развесить», то есть развестись, по причине «глубости», то есть грубости.

– Послушайте, судья, у этой женщины в одном мизинце больше грубости, чем во всем мне. И ни одна милашка не хватается так часто за ружье, как моя ненаглядная. Она заставила меня прятаться за старым толстым деревом и изрешетила его так, что оно прозрачным стало!

Я подозревал, что все это фанфаронство было тщательно отрепетировано перед приходом к Дугу.

Дом, в котором жил Дуглас, раньше был тиром и представлял собой довольно некрасивое двухэтажное бунгало, стоящее в центре заросших кустарником пустынных холмов Беверли. От солончаков и полыни шел душный запах, от которого пересыхало во рту и щипало в носу.

Это были дни, когда Беверли-Хиллз представлял собой забытый всеми поселок, тротуары и пешеходные дорожки которого исчезали где-то в бесконечных полях. Улицы освещались фонарями с большими белыми плафонами, большинство которых, впрочем, отсутствовало в результате меткой стрельбы местных и заезжих пьянчуг.

Дуглас Фэрбенкс был первой кинозвездой, поселившейся в Беверли-Хиллз. Он часто приглашал меня к себе на уикенд. Ночью, лежа в кровати, я слушал визг и плач койотов, стаями собиравшихся у мусорных баков. Их трусливое подвывание почему-то напоминало мне звон маленьких колокольчиков.

В доме у Дуга всегда кто-то жил – это мог быть Том Джерати, сценарист, Карл, олимпийский чемпион, и пара ковбоев. Том, Дуг и я напоминали трех мушкетеров.

Иногда по воскресеньям Дуг организовывал вылазки в горы на лошадях, чтобы встретить там рассвет. Ковбои стреноживали лошадей, разводили костер и готовили на завтрак кофе, горячий хлеб и солонину. Мы сидели и смотрели на всходившее солнце, Дуг выглядел молчаливым и торжественным, а я шутливо ворчал о недосыпе и о том, что встречать восход надо с любимыми девушками, а не с ковбоями. Однако те ранние часы были необыкновенно романтичными. Кстати, Дуглас стал единственным из моих друзей, кто смог посадить меня на лошадь, несмотря на все мои жалобы и стоны о том, что люди слишком идеализируют это животное, которое на самом деле является весьма злобным, коварным и слабоумным.