– Вы извините, я вас совсем заболтала. А ведь мне уже пора уходить. Понимаете, мама, она... В общем, я должна попасть домой не позже двенадцати! – Тут уж Маша повернулась и обращалась исключительно к Спасителю.

– Да-да, конечно, – без тени недовольства ответил ей Ян. Неужто рад наконец от нее отвязаться? Маше на миг стало обидно и нехорошо.

– Так я пойду? – полувопросительно и ожидающе прозвучал Машин голос.

– Конечно. Но через пару минут и вместе с нами. Я вас пригласил, я же вас и доставлю домой, – сказал Ян тоном, исключающим любые альтернативные предложения с ее стороны. – Это вы меня должны извинить. Для меня таким удовольствием было ваше общество, что я совершенно забыл о времени.

Врет наверняка, подумалось Маше, но все равно было приятно. Какое там удовольствие, если он за весь ужин едва сказал ей два десятка фраз.

– Мне, однако, надо позвонить и предупредить маму, что я скоро буду. Видите ли, она очень просила отзвониться, как только закончится кино. Но так как я... – Маша осеклась, не зная, как деликатнее сформулировать неловкость своего положения.

– Но так как вы ни в какое кино не попали и исключительно по моей вине, то будем считать, что оно только что закончилось... Макс, телефон сюда! – скомандовал Спаситель одному из мальчиков.

На столе в мгновение ока возникла мобильная трубка. Маша ее взяла и неловко затыкала в кнопки, путаясь в клавиатуре. Но справилась самостоятельно. Спустя довольно изрядное время мама была умиротворена, и Маше даже удалось обойти острые углы с подзыванием подружек к таксофону. Интересно, на какую сумму она наговорила? Хотя судя по нордически спокойным лицам Яна и мальчиков, им было на это обстоятельство абсолютно наплевать.

Когда же Ян достал из внутреннего кармана облегающего пиджака невиданную доселе Машей никогда в реальном мире зеленеющую денежную пачку и небрежно отделил на глаз несколько купюр, Маша Голубицкая поняла, что все ее телефонные опасения были напрасны. Однако сам вид этих денег подействовал на нее угнетающе и вновь пробудил чувство неловкости и собственной неуместности.

До дома Машу домчали почти в одно мгновение. Однако прежде чем позволить Маше выйти из машины, Спаситель неожиданно и впервые взял ее руку в свою.

– Если вам не скучно и не противно мое общество, то могу я надеяться еще раз встретиться с вами? – спросил он так вежливо и галантно, что немыслимо было ответить отказом.

– Да, я тоже... то есть мне тоже понравилось э-э... ваше общество. Я с удовольствием, только вот как же?.. Ведь у меня мама, – заикаясь, ответила Маша.

– Не беспокойтесь, я вовсе не собираюсь еще раз звонить вам домой и тем более беспокоить маму. Я найду вас иным способом. Какой номер, простите, я запамятовал, вашей группы на факультете?

– Сто четырнадцать, – отозвалась Маша тихо, но и радостно.

– Замечательно. Значит, до встречи? – Спаситель посмотрел Маше прямо в глаза, страшно сказать, выжидающе и просительно. И Маше стало совсем легко и хорошо на сердце.

– Да, до встречи! – И девушка выпорхнула из машины.

Конечно, маму во все перипетии сегодняшнего вечера Маша Голубицкая и не думала посвящать. Хотя на сей раз ее вранье было иного, необычного рода. И дело было даже не в сокрытии правды, что стало обычным, а в том, какова сама эта правда была. На этот раз Маша защищала уже не душевное здоровье и нервное равновесие Надежды Антоновны, а свое собственное спокойствие и, быть может, собственное, личное, пусть и маленькое, счастье. В том, что у матери весть о ее сегодняшнем свидании вызовет настоящую и с тяжелыми последствиями бурю, Маша даже не сомневалась. И была к тому же уверена и разумом, и всеми чувствами, что Ян не может понравиться Надежде Антоновне ни при каких обстоятельствах. Ни как Спаситель, ни тем более как ухажер. Ни тушкой, ни чучелом, как говорил их школьный учитель математики. Значит, любым способом и как можно более долгое время Маша обязана держать свое новое знакомство в секрете, если хочет, чтобы отношения ее и Спасителя хоть как-то продолжались.

Хотя стоп, стоп! Какие отношения? – урезонила Маша саму себя. Свидание было-то пока одно. Да и было ли это свидание? И будут ли в ее будущем другие? Обещать-то он, конечно, обещал, но найдет ли ее в самом деле? Захочет ли? Не очень удалось у Маши сегодняшним вечером, так будет ли другой? Ведь заметила и сама: сидел и слушал Ян больше из вежливости, да и не расходиться же всем голодными. А слова... что слова! Такие, наверное, всем говорят при расставании, по ритуалу, хотя и не увидятся больше никогда. Но вот глаза его, как смотрел на Машу при прощании, смущали и порождали надежду. И эту надежду Маше тоже хотелось укрыть от чужих глаз, схоронить, защитить.

Маша не заметила и сама, как из прилежной, однодневной, но нацеленной в будущее студентки, рассудительной и не тратящей себя по пустякам, той, что отложила любовь и романтику, как ненужный до времени учебник, на дальнюю полку, превратилась всего за один только день в совершенно другое существо, живущее по иным законам. Была она еще слишком молода и неопытна, чтобы осознать, а значит, и испугаться такой в себе перемены, и потому оказалась без главного женского оружия самообороны в руках – знания о себе самой, новой и опасной.

Новоявленный ее кавалер и вовсе ни в какие подробности не вдавался. По правде говоря, Балашинский и сам до конца не знал, для чего вообще ввязался в эту авантюру и для чего ему нужна вся эта канитель. Что выйдет, то выйдет, но забивать свою голову лирикой Ян Владиславович тоже не собирался. Однако всю дорогу домой молчал, развалился на мягкой коже заднего сиденья и ни в какие переговоры ни с Максом, ни с Сашком не вступал. Хотя передней парочке ох как хотелось по косточкам разобрать, а после и перетереть и сегодняшнюю девушку Машу, и весь неожиданный экспромт со свиданием. Но молчал хозяин, не смели и холопы.

Однако были в большом доме и те, кто смел. Поджидала в холле Ирена, и невдалеке, в смежной гостиной, сидел на страже Фома. Смел бы и «архангел», но, довольный собственными семейными обстоятельствами, не видел нужды отказывать и хозяину в редкой личной жизни.

– И как же прикажешь тебя понимать? Совсем сдурел на старости лет? – Когда никто из семьи не наблюдался поблизости и не мог слышать Ирену, она порой позволяла себе хамско-интимные грубости по отношению к тому, с кем бог знает уже сколько времени делила постель, хоть и не одна.

– Можно подумать, что от тебя убудет! – в тон ей ответствовал Балашинский, который тоже, если требовали обстоятельства, мог быть весьма нелюбезен и груб.

– От меня-то не убудет. А вот тебе это на кой черт надо? Свеженького захотелось? Так ты намекни только, я тебе целый табун девок нагоню. По первому разряду! – Ирена нарочито зло расхохоталась. – Или тебя на целочек-малолеток повело?

– Заткнись, идиотка, язык как помело! – в свою очередь, разозлился Ян. – Тут другое. Тебе, дуре, не понять!

– Ха-ха! Вот это новости. С добрым утром, родная страна! – Тут Ирена, уперев руки в бока, сделала несколько шагов в сторону гостиной и по-базарному громко закричала в раскрытую дверь: – Фома, а Фома, ну-ка подь сюды! Тут без тебя и пол-литра не разобраться.