Старательная средненькая «студенточка» исчезла, и на ее месте нарисовалась, неясными пока штрихами, умная и неординарная, судя по роду занятий и престижности учебного заведения, девица, уже не Машенька, а, наверное, Мария, чуть ли не по отчеству и с уместным обращением на вы. И сфера повседневных интересов этой девицы лежала вне пределов познаний и талантов самого Балашинского, далекого, как от луны, от всех областей естественных современных наук. Интрига обострялась и затягивала. И теперь уже самому Яну приходилось по переписанному внезапно сценарию быть настороже и не попасть впросак из-за собственного полного невежества и незнания основных тем и законов мироздания. Впрочем, никогда в его голову не приходило и тени мысли интересоваться подобными вещами. Но и в принадлежащей Яну колоде оставалось полным-полно козырных карт. Главные же два туза именовались «жизненный опыт» и «материальное благосостояние».

Пока же он навел девушку на разговор о ней самой. Было довольно интересно и познавательно.

Маша между тем весьма толково излагала, все же больше адресуясь к Максу и Сашку, подробности своей будущей научной карьеры, попутно объясняя основы современного обучения и жалуясь на предстоящие учебные тяготы. Ян, словно исподтишка, без прежней непогрешимой самоуверенности разглядывал девушку, будто только что впервые ее увидел.

Никакая она не серенькая мышка, разве чуть-чуть, самую малость «синий чулок». И не накрашена, и не разряжена в крикливую юношескую попугаистость, скорее не от робости и застенчивости, а от равнодушия к ненужным, на ее занятой взгляд, хлопотам, от заботы и уважения к матери, может быть, и не считает нужным тратить время на споры и пустые доказательства своей зрелости. Да уж, у этой-то Маши в голове явно вещи поважнее, чем тряпки и молодежные гулянки, крепкий орешек. А жаль. Она славненькая: и чистенькое личико, и промытая коса, и голубой бесхитростный взор. Один только недостаток, что умна. А это трата времени и трата мысли и, быть может, пустая трата сил. С такими, как Маша, результат наперед непредсказуем, и любая собственная фальшь может выйти потом боком. Уж он знает.

А с другой стороны, можно подумать, он, Балашинский Ян Владиславович, ограничен в своем времени и торопится жить. А торопиться ему давно, с самого рождения, некуда. Ничто и нигде его не ждет, ни слава, ни крест, ни могила. Ждут только в большом доме. Но и его обитатели тоже не связаны узами ни времени, ни спешности существования. Все дело только в трусости и лени, в никому не нужной и оттого бессмысленной экономии сил. В спячке желаний, куда Ян отправил себя сам, выбравшись по невероятному случаю из погребальной ямы и испугавшись на веки вечные ее черного безмолвия. Оттого и обрек нынешнего Балашинского на прозябание невидимым червем, глистом в теле человечества, которое сам же презирает и еще больше боится. Питается его соками, оставаясь тайным и невидимым. Но чего ему, ему-то, перворожденному вампиру, вурдалаку Яношу, почти неуязвимому в нынешнем стремительном мире, бояться? Да он и не один – вон сколько новообращенных родных душ идут рядом. Ловят каждое слово, будто он пророк, и во имя им созданной семьи готовы на все. Надо – и будет их больше... Вот только больше не надо. Хватит. Было уже когда-то.

А что касается сегодняшней, новой Маши, то он еще посмотрит, подождет. Спешить и впрямь некуда.

Однако беспокойные, противоречивые мысли за богатым, изысканным ресторанным столом одолевали не только одного Яна Владиславовича. Посещали они и Машину достойную и смышленую головку. Девушка постепенно словно распалась на две половинки, не зависимые друг от друга. Одна часть ее, активная и волевая, слушала и говорила и даже, случалось, вела за собой беседу. Шутила с Максимом и Сашей, как последний разрешил именовать себя, немного даже умничала, тут же была и настороже, и вообще старалась не ударить в грязь лицом. Другая же Машина половинка, затаившись в засаде, выглядывала украдкой и сразу пряталась, унося кусочки разрозненной мозаики впечатлений в свое прибежище. Эта партизанская полу-Маша наблюдала и стерегла Спасителя.

Человек, вырвавший Машу из рук вчерашней шпаны, и человек, сидевший сейчас справа и наискосок от нее за столом, немало отличались друг от друга. И сегодняшний определенно нравился Маше Голубицкой намного больше. И дело было не только в роскошном антураже их свидания, хотя и в нем, конечно, тоже.

Случайный знакомый, еще до сегодняшнего дня Спаситель мог пройти лишь эпизодом с соответствующими выводами, Маша бы подумала о нем немного времени и вскоре позабыла бы. Фигуру вчерашний Ян, тогда для Маши еще безымянный, просто смелый и сочувствующий прохожий, имел неопределенную. Придумать его любым не стоило труда, вообразить каким угодно, героем или подвыпившим и расхрабрившимся отцом семейства, отпускным офицером спецназа или загулявшим охранником президента. Кем угодно, только не богатым владельцем нарядного лимузина, с эскортом из аристократичного вида мальчиков, наверняка входящим во многие двери без стука. Потому что минувшей ночью он, не имеющий имени, не был таким.

Теперь обозначился и иностранный, хоть и едва уловимый акцент, и нерусское имя Ян, а отчество как назло Маша так и не вспомнила, но что-то длинное и ритмичное. Определился и сам человек, и его лицо, которое Маша узнала, только увидевшись со Спасителем вновь на площади, а так и припомнить по памяти не смогла бы. Да ей с перепугу тогда и не до разглядываний было.

Самое удивительное, конечно, не преобразившая его одежда и не изменившиеся в лучшую сторону манеры. Самое удивительное – это его взгляд. Как он смотрит на Машу, на мальчиков, на официантов, вообще кругом себя. Не притушенный алкоголем, бесшабашный и пустой, как запомнилось Маше, но взгляд сверлящий, и если чуть подольше посмотреть в глаза, то и обжигающий. И в то же время это взгляд-взломщик, вторгающийся без спроса в чужую душу и выворачивающий ее наизнанку для собственной нужды. Таким, по читанным Машей описаниям, должен быть взгляд у важного следователя, раскалывающего на допросе особо опасного преступника.

И Ян ей ничуточки не соврал: рядом с ним было безопасно. Так безопасно, как Маше не было никогда рядом ни с одним человеком. Даже с отцом. Такая неведомая, непреодолимая мощь и уверенность были в этом не самом высоком и крепком на вид человеке, что и взвод матерых, прошедших огонь и воду, десантников сильно подумал бы, прежде чем стал бы его задирать. И еще Маша отметила, правда, смотрела она от некоторого смущения лишь уголком глаза, что у Спасителя красивое, хоть и излишне белое лицо, но может, это только из-за контраста с черными, немного вьющимися и жесткими волосами. Руки его, особенно пальцы, тонкого и картинного рисунка, были полны спокойной неподвижности, без следа нервозности. Вся фигура и неспешный поворот головы изящны без хрупкости и одновременно будто насторожены и начеку, но без тени страха и сомнения в себе. Словно взведенное, готовое в любой момент выстрелить оружие. Но не угрожающее и не нападающее попусту, без причины.

Она все говорила не переставая, ее уже понесло в какие-то совершеннейшие математические дебри, но Ян ничего, слушал, хотя было видно, что едва понимал с пятого на десятое. А мальчики совсем уж скисли и заскучали, но продолжали внимать из вежливости. Тогда Маша, сделав над собой усилие, потихоньку приостановила охвативший ее словесный понос. И украдкой бросила взгляд на свои часики и обнаружила, что вечернее время перевалило за одиннадцать. Куда и как подевались три часа, было совершенно непонятно. Однако мама! Как же она могла позабыть?