Меняется и идеал человека. Главным героем все чаще становится не смиренный, кающийся в своих грехах «Иов», а отважный защитник «Русской земли», борец за торжество православия. Этот «новый герой» уже не имеет морального права отказаться от защиты своего Отечества, он активно противостоит стремлению «нечестивых» «разорить христианскую веру».

Среди памятников «куликовского цикла» — «Задонщина», краткая и пространная летописные повести о Куликовской битве и «Сказание о Мамаевом побоище» — последнее произведение содержит наиболее подробный рассказ о сражении «на усть Непрядве», причем значительная часть сообщаемых «Сказанием» сведений носит уникальный характер.

В число оригинальных сюжетов «Сказания» входит и известие о действиях знаменитого засадного полка, возглавляемого князем Владимиром Андреевичем Серпуховским и воеводой Дмитрием Михайловичем Боброком-Волынцем. Рассказ о стоянии засадного полка в «дубраве» и его выходе на поле боя, несомненно, являет собой кульминационный момент всего повествования. Однако, несмотря на это, смысл указанного известия практически не подвергался анализу.

В исторической науке прочно утвердилось представление о реальности большинства описываемых в «Сказании» событий. Широкое распространение получило мнение о том, что в основе известия о засадном полке «лежит реальный факт военной тактики московского князя»[629]. Данная точка зрения, к сожалению, не была подкреплена сколько‑нибудь приемлемой аргументацией. Анализ же деталей известия позволяет нам усомниться в справедливости приведенного мнения и предположить наличие в тексте памятника некоторых более глубоких смыслов, скорее всего не связанных напрямую с простым описанием батальных сцен 1380 года. По нашему мнению, существующее недооценивание полисемантичной структуры произведения обедняет наше представление о памятнике, а следовательно, деформирует взгляд на восприятие Куликовской битвы в момент создания «Сказания о Мамаевом побоище». Ниже мы попытаемся выявить смыслы, скрытые при буквальном прочтении памятника, и предложить более адекватную интерпретацию известия о засадном полке.

***

Вступлению засадного полка в бой предшествовал известный разговор Владимира Андреевича Серпуховского с воеводой Дмитрием Михайловичем Боброком. Суть разговора касалась выбора времени, приемлемого для выхода полка из засады.

На определенном этапе сражения, видя, что «погании же начаша одолевати, христианскыя же полки оскудеша», и «не мога терпети» этого, серпуховской князь призывает воеводу немедленно выступить на помощь основным силам русских. Однако Боброк, ссылаясь на то, что время выступления еще не пришло, а всякий «начинай без времени, вред себе приемлеть» предлагает князю ждать до «времени подобна», поскольку именно тогда, по мнению Дмитрия Михайловича, Божественная благодать снизойдет на русских, поможет им разбить «поганых». Выбранное Боброком время оказывается «счастливым»: выскочивший по призыву воеводы засадный полк наносит решающий удар противнику, что и приводит к окончательной победе.

Исследователи давно обратили внимание на прозорливость воеводы Боброка, отмечая, что ни преждевременный, ни запоздалый удар засадного полка не смог бы переломить ход сражения[630]. Однако из каких критериев исходил Боброк-Волынец, определяя «время подобно» для выступления своего полка из засады? Было предложено несколько версий, объясняющих внутреннюю мотивацию поведения Дмитрия Боброка. Одни исследователи полагали, что вступлению засадного полка в бой первоначально препятствовал сильный встречный ветер, перемены которого якобы так настойчиво ожидал Волынец[631], и солнце, слепящее глаза русских воинов и мешающее им биться с врагом[632]. Другие исследователи считали, что Боброк дожидался изменения не природных факторов, а местоположения татар на поле брани, то есть дожидался времени, когда «поганые» окажутся наименее защищенными перед ударом русского полка. По мнению этих ученых, Боброк сдерживал засадный полк «до момента, когда преследующие бегущих (русских воинов. — В. Р.) татары повернулись к засаде тылом»; после этого «Боброк стремительно бросился на татар»[633].

При выдвижении вышеперечисленных версий исследователи исходили из факта реальности описанного в «Сказании» эпизода. Однако художественное произведение, коим является исследуемый нами памятник древнерусской литературы, имеет свою внутреннюю логику, поскольку «всякий истинно творческий текст всегда есть в какой‑то мере свободное и не предопределенное эмпирической необходимостью (курсив наш. — В. Р.) откровение личности»[634]. Именно обращение к анализу «внутренней логики» текста и должно быть, на наш взгляд, первым шагом к выявлению мотивации поведения героев литературного произведения.