и сразу. Но не благодушные это смешки, как у стариков из племени баиного, когда в именах чьих-то Вран ошибался; ветром холодным смех этот по кругу прокатывается, ветром, Врана до костей пронизывающим: не то.

— Ну вы хоть подскажите, откуда родом племя ваше, хозяин, — растягивает и Вран губы в улыбке неискренней. — Хоть малейшую зацепку мне дайте, а я в два счёта…

«НЕ ЗНАЕТ, — к неутешительному выводу рокот со всех сторон приходит. — НИКОГО НЕ ЗНАЕТ».

— Знаю, — поспешно Вран возражает. — Много кого…

Тянется лют вперёд — и за челюсть Врана хватает. Как Лесьяра делать любит.

Только хватка в несколько раз сильнее, чем у Лесьяры. И когти почти глаза врановы задевают.

— …знаю, — упрямо Вран сипеть продолжает. — Пламена из перевала Красного… Горица из пещер… пещер… пещер Костяных?..

Не откликается никто на имена эти — хотя точно Вран знает, что кому-то да принадлежат они. Кому-то… Может, и не из самых первых… Может, и не из тех, кто сейчас здесь стоит… Но неужели так тщательно он всё выучить должен был? Если бы он только знал…

— Глупый, — вдруг совершенно человеческим голосом лют вздыхает, скулы его отпуская — и как будто даже сочувствие Врану в этом вздохе слышится. — Глупый юный однодушник…

— Одна душа у меня, но…

— Две души, — головой внезапно лют качает.

«ДВЕ ДУШИ», — согласно шёпот отовсюду раздаётся.

Моргает Вран.

— У меня?..

И снова смех колючий отовсюду, и снова ничего хорошего в этом смехе нет. Только сочувствие всё яснее в человеческих глазах стоящего рядом полуволка проступает.

— У нас, — поясняет лют. — Две души. А у тебя — одна. Зачем пришёл?.. Нет волка. Нет волка внутри. Человеком тебя люди вырастили, им ты и останешься. Приводили волчонка с двумя душами… Веш… Веш нашим родился, но у чужих, а ты — у своих, к своим и возвращайся. Уходи. Уходи…

Чувствует Вран, как теплее становится воздух за спиной — видит Вран, что сиянием огненным снег у его ног покрывается. Огонь снова разгорелся. Тот самый, через который он прошёл, чтобы сюда попасть.

— Нет, нет, — говорит Вран торопливо. — Знаю я Веша, знаю, что с двумя душами он родился — но если два волчонка в один и тот же час из утробы выходят, по одной…

— Не твоё это дело, — всё тем же удивительно внятным голосом лют его прерывает. — Сами мы о тех заботимся, кто с нашей кровью рождается, сами их по жизни ведём — а тебя никто к нам не звал.

— Бая звала, — сквозь зубы Вран отвечает.

Хмыкает лют. Замечает вдруг Вран, что полностью его лицо в человеческое превратилось; нет и шерсти больше на теле, голая грудь его, и тоже что-то в ней жаром теплится, из-под рёбер с обеих сторон просвечивает, и вранову грудь освещая. Две точки круглые, два пятна из-под кожи горят — слева и справа.

А за спиной у Врана продолжает огонь гореть. Всё ярче и ярче. Всё жарче и жарче.

— Маленькая, — вновь головой лют качает. — Глупенькая. На лицо засмотрелась, а в душу не заглянула. Плохая душа. Одна-единственная.

— Одна, человеческая, — голос женский справа от Врана подтверждает.

— Имён ты не знаешь, — продолжает лют, ещё один шаг к Врану делая — явно к огню сместить хочет.

Вран не двигается.

— Не знает, — говорит второй голос слева — тоже женский. — Не уважает. Думает: зачем? Думает: я и так хорош…

— Просто так не помогаешь… — Новый шаг — и новый женский голос сзади:

— Не помогает. Не помогает… К русалке ради наживы направился, шкуры ради наживы вернул, к ведьме ради наживы пошёл — ходит и думает, ходит и думает: ну примите, примите, примите меня…

— Глупцов испуганных жизни лишить хочешь… — Почти вплотную лют к Врану встаёт — почти нос его носа вранового касается, почти дыхание его инеем ресницы врановы покрывает. — Глупец этот одну жизнь отнял, а ты у него взамен хотел отнять… Чем от него отличаешься?.. Ничем…

— Ничем, ничем… — уже со всех сторон поддакивают.

— Смирения не знаешь, — проникновенно лют говорит, руку Врану на грудь кладя — и чувствует Вран, как и в его груди вспыхивает что-то. Только с одной стороны. — Наказывают: не говори — ты говоришь… Наказывают: в лесу выживай — ты из деревни еду носишь… Наказывают: учись — ты о волчице высокородной думаешь да буквы костеришь…

— Судьба меня с волчицей высокородной свела — как о ней не думать? — огрызается Вран бессильно. Скашивает глаза на грудь свою: да, горит, горит и в ней пятно, но одно, одно, одно. — Судьба меня и сюда…

— Слова тебя по жизни ведут, а не судьба, — мягко лют возражает. — Словами чужими ты волком наречён, словами своими ты в этом всех убеждаешь. Судьба твоя — человеком в деревне своей жить, а не волчиц песнями своими льстивыми смущать. Пощади Баю, коли так дорога она тебе, как ты себе это внушил: много бед ты ей принесёшь, много притоков чёрных на дерево прольётся, много притоков чёрных — да главное русло жёлтое, всю душу её затопит, да так она в нём и утонет.

Ничего уже Вран не понимает.

— Двойню Бая от меня понесёт? — растерянно говорит он — и столько в нём смятения, что не страшит его уже ни лют этот, ни другие, ни столб огненный за спиной у него. — Двойня эта… что-то плохое сделает? Или просто — близнецы какие? Что вы в виду имеете?

— То, что только волк понять может, — спокойно лют отвечает. — Не дано тебе это — и нет в этом ничего плохого, каждый свой путь пройти должен. Вон. Вон путь твой.

Смотрит лют вдаль — смотрит туда же и Вран.

И видит, за одной из лютиц видит, тоже уж совсем человеком ставшей, огни деревни родной. Видит в колебании пламенном тропинку вниз по склону, в свежем снегу протоптанную, — да только не в лес она ведёт, откуда они с Баей пришли, а в деревню. К сторожке нелепой над частоколом. К воротам призывающе распахнутым — никогда община на ночь ворота открытыми не оставляет, а вон какой морок услужливый лют напустил.

— Не могу я, — хрипло Вран говорит. — Не оттуда я… хозяин… пожалуйста… Судьба моя…

— …в деревне твоей придумана, там она и останется, — продолжает за него лют. — Не бойся. Не бойся, Вран из Сухолесья. Отпусти волка, отпусти его, сам ты его себе вообразил — не живёт в тебе душа волчья. И тебе с волками не жить. У каждого своё место есть — и не рядом с Баей твоё.