class="p1">— Не рядом… — рассеянно Вран повторяет, медленно на люта взгляд переводя.

Не злость уже у люта в глазах, не раздражение — понимание в них теплится, совсем как души его две, Врану для наглядности показываемые: смотри, смотри — вот как должно быть, если бы и впрямь из наших ты был. Не один, а два цветка огненных в твоей груди распуститься должны, а ты всё с сорняком своим чахлым носишься да строишь из себя кого-то. Волка какого-то в себе воображаешь. На волчицу какую-то надеешься. Да не на «какую-то» — на дочь лесьярину, дочь той, кто сама однажды, может, здесь стоять будет — а, возможно, и сама Бая одно из этих мест займёт.

Тёплый, жёлтый свет из груди люта исходит. Тёплый, жёлтый свет на снегу перед Враном мерцает.

— Не рядом, — ещё раз Вран повторяет. Кивает на грудь лютову. — Не рядом, потому что души у меня второй нет. Как у вас… Души это ваши, верно?

— Верно, — кивает и лют.

А Вран вместо его ответа совсем другое слышит.

Песня одна Врану вспоминается — нехорошая песня, дурная, уж как пороли за неё старейшины, хоть от кого намёк на неё услышав, — а всё равно засела она в голове его, как всегда всё плохое заседает, что выбить из тебя хотят.

«Солнце за дол село,

Всё мне тут приелось», — безобидно песня эта начинается, и чудится Врану, что видит он вместо люта Латутку хитрую, тихонько слова запретные у реки в сумерках напевающую.

«Серого поймала,

Душу украла!»

Расчёсывает Латута волосы игриво, совсем как русалка болотная — и на Врана лукаво смотрит, а под грудями её обнажёнными два цветка желанных распускаются.

«Ать — за хвост схватила,

Ать — на кол ссадила,

Ать — шесть раз встряхнула,

Ать — душа моя!»

Уже не жёлтые эти цветки — алые, манящие, протяни руку, коснись — и в твоей груди они зажгутся, а не в чужой, совсем эти цветы не ценящей, совсем ими делиться не желающей…

«Буду лютой бегать,

Буду лесом сыта,

Буду песни лютьи

Всем подругам петь!»

— С рождением они к вам приходят, души ваши, — негромко Вран говорит. — Легко совсем… ничего вы не делаете, чтобы их заслужить. А я должен. А я всё должен и должен — и всё не так.

Хмурится лют, отвечает, кажется, Врану что-то — но звучит у Врана в ушах лишь новый песенки напев:

«Будут все подруги

Хвост мой серый гладить,

Будут все красавцы…»

— Легко приходят, — громче Вран повторяет. — Легко пришло…

«…душу мою греть…»

— …легко ушло!

Выбрасывает Вран руку вперёд движением резким, для самого себя неожиданным — и обжигает его пальцы грудь лютья, и расширяются глаза люта, и ломается то ли под пальцами что-то у Врана, то ли сами пальцы его. Вспыхивает его рука от боли невыносимой, невообразимой, открывается рот люта в крике беззвучном — и обрушивается на Врана отовсюду рёв разъярённый, и уже всё тело его болью пронзает, но не отступает он. Дальше, дальше, дальше руку свою толкает, и кажется ему, что уже его ладонь в лапу когтистую превращается, лапу безжалостную, плоть рвущую, кости дробящую — и хватает эта не то рука, не то лапа то, чего так жаждал он, и сжимает крепко, судорожно, и рывком выдёргивает — и в себя…

Швыряет Врана обратно в огонь. Ударом могучим, яростным швыряет — и такая же ярость напополам с болью на лице люта написана, из груди которого Вран душу вторую вырвал.

И с той же яростью с болью голос в ушах его гремит, перепонки разрывая:

— ПОПОМНИШЬ МЕНЯ…

Лижет Врана огонь жадно, уже не щадя — со всех сторон на него стена огненная, чудовищная наваливается, до костей его обгладывает, насквозь прожигает — и кричит Вран отчаянно, отпрянуть пытаясь, отпрыгнуть, спастись — и…

Удаётся это вдруг ему.

На землю голую Вран падает, и исчезает безумие огненное до последней искры — исчезают люты в обличье человеческом, обратно в волков деревянных превращаясь, исчезает деревня неестественно радушная вновь за вьюгой снежной, отлетает от Врана сосуд каменный, видимо, из костра случайно им выбитый — или из того, что от костра осталось.

Оборачивается Вран ошеломлённо. Понимает, что… что словно просто по другой конец костра он приземлился. Что и не осталось от костра уже ничего — так, головешки тлеющие. Что, может быть, в один прыжок всё произошедшее растянулось…

…что стоит на том же месте Бая, только своё третье «Вран!» кричать закончившая.

Стоит и на Врана смотрит.

— Бая, — хрипит он, не в силах от ужаса в голосе избавиться. — Бая, не… не сработало… Бая…

Сидит Вран на четвереньках, никак разогнуться не может, горит у него в груди огонь чужеродный, враждебный, ему не принадлежащий. Колотит Врана дрожь крупная — словно пытается тело его от огня этого инородного избавиться, но никак не выходит это у него. Взвыть Врану хочется, но не от боли — её и не осталось почти, так, саднит что-то слегка, — а от отчаяния.

— Бая, — сипло, жалко он повторяет, и у самого него на вой это похоже получается. — Не получилось…

Отталкивается Бая от волка этого проклятого деревянного, быстро к Врану подходит, на колени перед ним опускается — и, похоже, совсем Вран с ума сошёл, потому что кажется ему, что сияют глаза её.

— Получилось, — возражает она негромко.

Печёт у Врана в груди, звенит у него в ушах отголоском: «ПОПОМНИШЬ МЕНЯ». Смеётся над ним Бая, что ли? Позабавить его, глупца тщеславного, пытается? Конечно, неудачу он потерпел — и хорошо, может, что потерпел. Злом Вран был движим, беспомощностью, грузом невыносимым, вновь на душу лёгшим — опять отвергли его, опять прогнали, опять, опять, опять… Ничего, Вран ещё раз попробует. Ещё раз к предкам этим отправится. Все имена их выучит, все дома их, все…

Протягивает Бая руки к нему — и вдруг чудится Врану, что как-то не так она к нему прикасается. Вроде бы и на скулах его ладони её лежат — а вроде бы…

— Вран, — почему-то шепчет Бая. — Посмотри. Вниз посмотри. На себя посмотри.

Опускает Вран голову медленно.

И не руки внезапно видит, а…

…лапы…

Лапы волчьи, лапы стройные, тёмной шерстью покрытые. Изумлённо Вран рот открывает — и понимает, что не зубы размыкает, а клыки.

— А как… — растерянно он выдыхает.

И новое осознание к нему приходит: не голосом человеческим он это произносит, а звуком рокочущим, звериным, подобным тем, что люты в видении его потустороннем издавали.

Смотрит на