Воейковым, которого сам в «Арзамазии» окрестил двумя собрикетами: Печурка и Две огромные руки. Да и Воейков не гневался, когда Дмитрий Николаевич приставал к нему с эпиграммой на него.

– Какая это эпиграмма? – спрашивал Карлгоф.

– Вот она, господа! – И Воейков с легким завываньем прочитал:

Хвала Воейков, крот, «Сады»

Делилевы изрывший

И царскосельские пруды

Стихами затопивший!

За ним, пред ним свистят свистки

И воет горько муза…

Он добр: Виргилия в толчки,

Пинком Делиля в пузо![628]

– Кстати об эпиграммах, – заметил барон Розен. – Сегодня я, рывшись в моих бумагах, нашел эпиграмму на «Телеграф», еще 1826 года, впрочем. Вот она, может быть, пригодится вам, Александр Федорович:

«Man kann, was man will»[629],

Глаголет смело «Телеграф»:

Что захочу – могу! Судить не будем строго

Его ни целей мы, ни прав:

Что хочет он – невесть, а может он немного[630].

Воейков (принимая клочок исписанной бумаги). Спасибо, барон! Всякое даяние благо и всяк дар совершен свыше есть! Я стоял за Полевого, вы все помните, до 1828 года, когда он отступился от логики и правды. Тогда и я отступился от него. И теперь, когда он зашел за пределы всякого добра, чести и разума, я не могу не идти против него. Боже милостивый! Что он осмелился напечатать, делая рецензию на драму Нестора Васильевича Кукольника, драму, перл патриотизма и исторической правды! Поэтому я в «Инвалиде» завтра же тисну:

Издатель «Телеграфа» принял за правило противоречить всему тому, что принято целым светом за истину, утверждено неотразимыми доказательствами, освящено веками и мнением людей мудрых, не лжесвидетелей, людей строгой добродетели, не имевших никакой причины быть пристрастными. Он отвергает свидетельство миллиона очевидцев, называет неважными события, происходившие в глазах целого государства и на единогласии всех современных писателей основанные[631].

Какое-то тяжелое чувство вдруг пронизало одновременно почти всех присутствовавших, кроме разве Руссова, свирепо ненавидевшего Полевого. Другие же почти все испытали неприятное нравственное ощущение, заставлявшее их понимать донос в том, что им сейчас прочел хозяин, принимавший теперь их с любезностью амфитриона. Заметив впечатление, произведенное на своих гостей последнею статьей, предназначенною в печать, Воейков стал читать другую:

Когда Самохвальцев перестанет величать Гомера – мясником, Анакреона – пьяницей, Тит-Ливия – лжецом, Тацита – невеждой; когда перестанет он уничтожать Ломоносова, насмехаться над Державиным, презрительно говорить о князе Шаховском, об Александре Ивановиче Писареве, ставить себя выше Карамзина, бросать грязью в Каченовского и Греча, в Булгарина и Погодина, в Сомова и Олина, в князя Шаликова и Раича, в Надеждина и Воейкова, в Аладьина и Филимонова, тогда публика снимет с него дурацкий колпак с погремушками, сшитый ему общими усилиями, из разноцветных лоскутков бумаги, писателями, переводчиками, журналистами, газетчиками и альманашниками.

– Кто же это, господа, кто? скажите на милость! – вопил Воейков.

Несколько голосов дружно крикнули: «Полевой, Полевой!»

XII

Воейков, казалось, торжествовал свою дешевую победу и тотчас заговорил о Брамбеусе. В нападениях на «Библиотеку для чтения», жестоко щелкавшую почти каждого из тех господ, печатавших в журналах и альманахах, да и отдельными книгами, которые теперь здесь заседали, Воейков встретил много симпатии, с какою были приняты его, например, 102 примера, что редактор «Библиотеки для чтения», увещевая всех нас писать разговорным языком, сам не имеет понятия даже о чистой русской разговорной речи и пишет языком книжным[632]. Еще забавно было для слушателей весьма тщательное и обстоятельное исчисление Воейковым числа подписчиков «Библиотеки для чтения», ежегодно уменьшавшихся. Так, когда по случаю появления нескольких новых журналов Сенковский глумился, уверяя, что «Библиотека для чтения» их не читает, и еще спрашивал о их здоровье, уверяя, что никогда еще «Библиотека для чтения» не была в столь цветущем состоянии, то на это Воейков замечал печатно, что по собранным наиточнейшим данным известно, что «Библиотека для чтения» за последние годы лишилась 1500 подписчиков. Цифры эти, взятые из газетной экспедиции и всячески секретно собранные, были Сенковскому нож острый, по причине своей убийственной правды. Вообще выходки Воейкова против Сенковского многим очень нравились, и он их охотно и с любовью к делу сатиры читал на своих вечерах.

Затем Воейков перешел к исчислению творений знаменитого в то время писаки, издававшего в Москве бесчисленное множество книг в том, два, иные до пяти, именно некоего Александра Анфимовича Орлова, или, как печатал Воейков, обижавшийся за знаменитую фамилию графов Чесменских, – Арлова. Этот Арлов издал в короткое время нескольких лет 42 сочинения, из числа которых многие направлены были против Булгарина. Таковы были довольно замысловатые книжонки:

1) «Хлыновские степняки, дети Ивана Выжигина».

2) «Хлыновские свадьбы детей Ивана Выжигина».

3) «Смерть Ивана Выжигина».

4) «Церемониал погребения Ивана Выжигина».

5) «Два кума, или Крестный отец Ивана Выжигина».

6) «Родословная Ивана Выжигина».

7) «Бегство Ивана Выжигина в Польшу и препровождение по этапу в Сибирь»[633].

Не мог, однако, утерпеть Воейков, чтобы не возвратиться к Полевому; Борис Михайлович Федоров, читавший в отдаленном углу, под ярко светившим кенкетом, сегодня же вечером с почты принесенный новенький, свеженький, с неразрезанными страницами нумер «Московского телеграфа», вдруг встал со стула и с книгой журнала, одетого в лиловую обертку, в руке подошел к столу, около которого сидело общество, и сказал:

– Ну, господа защитники Полевого, воля ваша, а он просто беснуется!

Воейков пришел в восторг и, потирая руки, воскликнул:

– Покажите-тка, покажите-тка, что такое!

Федоров отметил в книге ногтем одно место, и Воейков во всеуслышание прочел: «„Московский телеграф“ есть журнал, которым должна гордиться Россия, журнал, который один стоит за нее на страже против староверцев, один для нее на ловле европейского просвещения»[634].

Можно себе представить, какие посыпались ругательства из уст Воейкова, Федорова и Руссова, при помощи взвизгиваний барона Розена и восклицаний Волкова, Глебова, Дьячкова, Аладьина, на «Московский телеграф» и его издателя.

– Как же не Самохвальцев, как же не Самохвальцев! – кричал Воейков. – В этом человеке страсть к себявосхвалению доходит до мономании. Он положительно сумасшествует! Ему место не в русской литературе и не в моем «Доме сумасшедших», а в заправском желтом доме, там, там, на девятой версте Петергофской дороги!

Действительно, этою выходкой Полевой шагнул уж до того далеко, что даже постоянный защитник его Карлгоф молчал, сделался мрачен и, не дождавшись конца вечера, уехал.

Воейковское пятничное общество ликовало победу, и тотчас несколько лиц, и в том числе старик Руссов, громче других, заявили желание, как