Услыхав сию благую весть, радостно затрепетал крыльями ангел Лаврентий, а насчет Хотена-Лаврентия заметил благосклонно, что хоть не убивец сей хитрован, и то хлеб. Однако прошло время, и подопечный снова огорчил его.

Ибо было и такое, из песни слова не выкинешь. Июньская ночь загустела и дунула холодком, предупреждая, что вскоре растворится в рассвете, когда Хотен и Терпила, начавшие уже задремывать в засаде, услышали отдаленное пение. Вначале неотчетливое, а потом и слова начали разбирать:

– Он! – шепнул Хотен холопу, и они враз натянули давно приготовленные луки. Ибо по тропинке вдоль безымянного ручья возвращался в свою хижину, снятую в глухом околотке Подола, не кто иной, как кровный враг Хотена Тешка.

Спели свою короткую песню тетивы, свистнули стрелы, и рухнул Тешка на тропинку, матерясь. Хотен отдал лук, налучье и колчан Терпиле, стал на одно колено перед извивающимся на земле телом, снял с пояса огниво и ударил кресалом о кремень. Мало света пролилось, больше искр посыпалось, но он успел убедиться, что перекривленная болью харя действительно принадлежит Тешке.

Хотен хмыкнул, уже не торопясь, встал на ноги, пристегнул огниво к поясу. Присвистнул и добыл из пазухи кошель. Вынул горстку монеток, отсчитал несколько и высыпал на смутно белеющее внизу лицо.

– Мало… Еще… резы… набежали, – четко выговорил Тешка, выгнулся дугой, упал на бок и замер.

Послышался мягкий, однако густой топот. То Хмырь, услышав свист, подводил лошадей. К одному из седел и веревка была приторочена, на которой предстояло повиснуть Тешке на городской стене.

А случилось еще и такое. Не позабыл Хотен внести за инокиню Алимпию богатый вклад в Янчин монастырь, равно как и самое черницу одарить многими полезными в келье вещами, притом самыми дорогими, кои только мог найти в Киеве. Потом встретились они и всю эту встречу потратили на взаимные упреки: Несмеяна благодарила, однако и укоряла, что ставит ее в нелепое положение, чуть ли курвы какой-нибудь, только берущей вперед и вынужденной быть благодарной. Хотен возмущался, краснея, и кричал, что она совершенно превратно его поняла и что не только себя оскорбляет, но и его. Чтобы продолжить спор, они назначили еще одно свидание, однако на нем, затянувшемся от обедни до вечерни, почти уж и не разговаривали. И, наверное, еще долго тянулась бы эта греховная связь, и уж точно неслыханное сие дело в конце концов кончилось бы совсем плохо, если бы на третьем свидании не выдохнула Несмеяна, в порыве страсти закрыв глаза: «Ах, сестра Марина!»

А было и еще хуже. Это когда, уже в сентябре, прибежала к нему в горницу, звеня ключами, Прилепа.

– Там персиянин в ворота стучит! Говорит, что купец, что к тебе, хозяин, с поручением от Анчутки твоего.

– Проси сюда в горницу ко мне, – ответил мечник, глаза от книги не поднимая.

Впрочем, он глянул в спину Прилепе, когда она снова отворяла дверь. Как тонка девка в поясе! Так и боишься, что тяжелая связка ключей, которой она, новоиспеченная ключница, так гордится, перервет ее пополам… Хотен не стал притворяться перед собою, не вернулся к книге: едва ли поймет сейчас, если и прочтет что вслух.

В дверях возник персиянин, поклонился, сказал, чисто выговаривая слова:

– Мир дому твоему, славный мечник Хотен! Меня зовут, если по-русски, Иван Назруллович.

– Здравствуй и ты, честный купец персидский Иван Назруллович! Правда ли, что ты принес ко мне весть от холопа моего Анчутки? Жив ли он?

Персиянин легко склонил голову под роскошной, едва ли в дороге намотанной зеленой чалмой:

– Не удивляйся, что хорошо говорю на вашем языке, ведь я и родился в Ростове. Когда я видел последний раз Абу Шахида Куздари, был и он жив, и не опасна была его рана для жизни. От него я привез тебе вот эту шкатулку, и еще кое-что. Раскрой, однако, прежде, – и подал персиянин небольшой легкий ящичек и ключ к нему.

Хотен нетерпеливо повертел ключом, откинул крышку – и невольно отшатнулся. Уж шибко мерзким пахнуло изнутри! Еще бы: лежали в шкатулке две пары отрезанных человеческих ушей; одни помельче, и в них Хотен с неприятной смесью чувствований, где и нелепой похотью коротко плеснуло, узнал ушки Любавы, вторые поросли редким волосом, мужские, стало быть. Втиснут был внутрь и сгорток берестяной грамоты, похожий на поплавок. Хотен выдернул его, поспешно запер снова шкатулку, бросил на стол, рядом с книгой, а сам, разворачивая грамоту, встал под самым окном.

«ОТАБУШАХИДЪКУЗДАРИКЪХОЗЯИНУМОЕМУ…» Ага… «От Абу Шахид Куздари к хозяину моему. Ты уж не женат более, а обидчик твой, что грамоту сию за меня пишет, умрет, как токмо допишет. Получишь и доказательства, что я твое поручение выполнил. Думаю, что тем, наконец, заглажу я свою вину перед тобою и долг покрою. Потом спрячусь у единоплеменников, залечивать рану. Как только утихнет шум, поеду на родину, мне сейчас выбраться на полудень легче, чем в Киев. Извини, что лишил тебя удовольствия отпустить меня, раба твоего, на волю. Обидчик твой плачет, жалеет себя и твою жену, просит, чтобы не убивал его сына. Я и не стану, решай с малым сам. Перса Ивана я подарил половиной товаров Саида, ему не плати за услугу. Прощай».

Дослушав грамоту, купец Иван звонко хлопнул в ладоши.

Отворилась дверь, и в ней возникла Прилепа с вцепившимся в ее руку маленьким мальчиком в лапотках. Конечно же, сие Баженко, успевший подрасти. Баженко поклонился и проговорил:

– Здлавствуй. Ты снова мне батя?

Хотен отвернулся, не соизволив ответить. Первым его желанием было отдать мальца персиянину, однако едва ли можно считать хорошим подарком трехлетнего раба-сироту. К тому же и припомнилось Хотену кое-что из поведанного Анчуткой о причудах и странностях его соплеменников. Нет, ради памяти о той поре, когда считал Баженку своим сыном, он оставит его у себя. Избегая взгляда мальчонки, показал он Прилепе, в приступе сопереживания вытаращившей донельзя свои буркалы, чтобы увела.

Обмениваясь любезностями с купцом-персиянином, провожая его до ворот и возвращаясь в горницу, порешил Хотен, что родичей Саида надо выпустить из поруба, буде кто еще выжил, а мальца отдать в многодетную семью какого-нибудь гончара и выплачивать на него содержание, пока не подрастет. А там взять во двор хотя и помощником конюха. Вонючей же шкатулке с ее содержимым самое место в помойной яме.

Разобравшись с делами, Хотен вздохнул и подвинул к себе подставку с раскрытой на ней рукописью отца Нестора. С тех пор как вернулась она к нему, положил Хотен ежедневно прочитывать в ней по странице. А как же иначе, если, добывая «Песни Бояновы», пришлось чуть ли не военный поход устраивать на Городенск, где посадил великий князь Изяслав своего непутевого племянника Святослава Ростиславовича?

А молодой князь сидел себе тихо в чудом выслуженной своей волости, не совершая ничего такого, за что мог лишиться удела, а заодно избегая и воинских трудов, кои требовались от удельного князя во вновь начавшейся, вяло текущей усобице. Чем же занимался ленивец в своем захолустном Городенске? А волочился ненастойчиво за всеми голубоглазыми девками, оказывавшимися в пределах досягаемости, сочинял о своих переживаниях песни, которых от него никто не перенимал, и мечтал бог знает о чем, порою сам своим мечтам удивляясь.