– Командир… Здесь мы были с Тайм-аутом… Помните кассету, что я приносил? Испытания «Шмеля»?

– Теперь вспомнил. – Повернувшись, Каргин оглядел своих бойцов. Они сбрасывали бронежилеты, перевязывали раны, щедро поливая их спиртным; запахи пота, крови и алкоголя висели в отсеке, и ветер, врывавшийся в дверной проем, не выдувал их, а перемешивал и взбалтывал, словно в огромном железном шейкере. Костя Прохоров устроился на полу, его голова была зажата между коленями Перфильева, и тот промывал его лицо смоченным водкой тампоном. Барышников, кажется, был без сознания и выглядел так, что краше в гроб кладут. У самого Каргина мозжила грудь, и ребра отзывались болью при каждом вздохе.

Нет, не время сейчас садиться и «Шмели» разыскивать, с досадой подумал он. Во-первых, эмирова шайка может очухаться, да и на базе есть, наверное, своя охрана, а во-вторых, Барышников уж очень плох. Довезти бы! Его под капельницу надо, в госпиталь… Какой в Армуте самый лучший?

Он хотел спросить об этом у Булата, но помело скакнуло вниз, и в отсек полезли снайперы.

– Домой! – распорядился Азер, потом наклонился над Барышниковым. – Спасенных, Алексей, мне оставите. Этому срочная помощь нужна, а у меня медсанчасть получше, чем в Армуте. Кардиолог есть, хирург и пара медиков общего профиля. Ну, и супруга моя доктор не из последних… Выходим!

– Н-не надо… – прошептал Костя Прохоров разбитыми губами. – Н-николая оставьте, меня н-не надо, я в порядке. Н-не хуже, чем в Боснии в девяносто втором…

– Чего они от вас хотели? – спросил Каргин. – Ухо зачем тебе резали? И как вы к ним попали?

– Барышникову плохо сделалось. Вышли из ресторана, квартал прошагали, гляжу – а он побледнел и вроде как падает… Положил его наземь, бросился за колесами, тачку тормознуть, а тачка тут как тут. Парни из местных, но услужливые – помогли Николая усадить и мне дверцу придержали. Куда вас, спрашивают? В больницу, говорю, приятель у меня сердечник. Сейчас доставим… А дальше ничего не помню – слабость накатила и в глазах потемнело. Очнулся, здесь, в камере… Что ты мне морду полируешь, Влад? Хлебнуть дай!

Костя оживал на глазах. Вернулся к нему человеческий облик, и глаза заблестели, и ноздри порезанные раздувались уже как у льва, и заикаться он перестал, только шипел, когда случайно задевали сломанную ногу. Оторвавшись от фляжки, он твердым голосом произнес:

– Я знал, что вы нас найдете. Особенно когда девчонка та подвернулась… Рожа у меня как? Не напугаю ее?

– Она, похоже, не из пугливых, – заметил Каргин.

– Это меня эмировы байстрюки поуродовали. Была тут одна гнида, Нукером зовут, из города, думаю, приезжал, расспрашивал, что николаев приятель успел нам рассказать. Этот, Ростоцкий…

– Мы с ним уже встречались и словом перекинулись. Рассказывай, что дальше было, Костя.

– Дальше? Дальше он Николая уговаривал. Раз уж прихватили, Николай для них не лишний, первый в КБ человек после Косильникова, им пригодится, ну а я… я что-то вроде бесплатного приложения. Шкуру с меня спустить, личико порезать, чтоб Николай быстрей уговорился… Только он хитрый – станут меня мордовать, сразу за сердце и бряк в обморок. А потом и вовсе отключился…

– Не переживай, парень, поставим на ноги, – прогудел Азер. – Вольют в него эскулапы что положено, а там лучшее лечение – горный воздух, мед, кумыс и бульон из индюшки. Проверено веками!

– От бульона я бы тоже не отказался, – молвил Прохоров, глотнул из фляги и замолк.

Когда приземлились у блокгауза, он оперся на руку Каргина, слез на землю и зашептал:

– Слушай, Алексей… Девчонка где? Та, что под моим окном блевала… Ксюшкой, кажется, зовут… Где она?

– Нанял я ее, сиделкой к тебе нанял. Будешь лежать, ногу лечить, скучать, вдруг пива захочется или бульона – принесет. Не возражаешь?

– Нет. – Костя нахмурился и с задумчивым видом произнес: – Это ты правильно сообразил, толково. Долго лежать буду, здесь и в Москве, переломы быстро не срастаются. Кто за мной присмотрит, кто пожалеет, кто костыль подаст? А там, глядишь, что-нибудь еще сломаю…

* * *

Интермедия. Ксения

Когда возвратились в гостиницу, главного, Алексея Николаевича, там уже не было. Рудик оставил Ксению в номере, сказал, чтобы смотрела телевизор и не скучала, а сам исчез часа на два. Телевизор Ксению не соблазнил. Москву в Армуте не принимали, а были три своих программы, одна на туранском, другая на русском, а третья опять на туранском, но с переводом, и всюду передавали одинаковое – дебаты в Курултае, смысл которых оставался для Ксении темным. Вроде бы все за президента, и левые, и правые, но чего-то спорят, а иногда и кулаком прикладываются… Наверное, спор из-за того, кто больше любит президента и служит ему вернее. Прожив в Армуте несколько месяцев, Ксения твердо усвоила, что президента положено любить, и даже непочтенное ее занятие от этого долга не освобождает. В Армуте все любили президента, от шлюх до академиков, и даже поганец Керим. Керим особенно; он утверждал, что скоро появится закон о многоженстве, и бизнес его расцветет благоухающим жасминовым кустом: не девок будет поставлять, а непорочных девиц с Брянщины и Смоленщины. В чем Ксения сомневалась – где там найдешь непорочных в товарных количествах?

Она выключила телевизор, прошлась по комнатам, заглянула во вторую спальню, где ночевал Алексей Николаевич, увидела черный кейс на столе и решила, что в нем, должно быть, деньги. Эта мысль заставила ее отпрянуть – еще подумают, что слазила в чемодан и вытащила пачку… Больше всего ей понравилась лоджия – полосатый тент, полоскавшийся под ветром, мягкие кресла, кадки с пальмами и фикусом и вообще места много, хоть танцуй. Сделав несколько па, она приподнялась на носках, вскинула руки над головой и прошлась гордым испанским шагом от пальмы к фикусу, прищелкивая невидимыми кастаньетами. Потом забралась с ногами в кресло и стала думать, как вернется домой, в Смоленск, и что расскажет маме. Но о Смоленске и даже о маме отчего-то не думалось, а маячило перед ней костино лицо, и мысли кружились странные – даже не мысли, а вопросы. Кто он, этот Константин Ильич? Сколько ему лет? Женатый или одинокий? Если не женат, нужна ли ему девушка, и какая? Наверно все-таки не та, которая с помойки…

Она собиралась было поплакать, но тут появился Рудик с ее паспортом, повел на обед в ресторан, накормил, отвел обратно и сказал, чтобы была готова к вылету – возможно, завтра утром, а возможно, никуда не полетят, а останутся в Армуте еще на три-четыре дня. Ксения распаковала вещи, собранные второпях, переложила поаккуратней, вымылась под душем в роскошной ванной, переоделась в джинсы и маечку, снова посидела в лоджии. Удивительно, но с каждым из этих нехитрых дел память о Кериме и стыдном ее ремесле отодвигалась в прошлое, хотя не исчезала совсем – так, как рубцуется рана, как зарастает новой чистой плотью, как разглаживается и бледнеет шрам. На большее рассчитывать не приходилось – шрам все-таки не царапина, и остается навсегда.

Вечером она пошла ужинать, с Рудиком, Славой и четырьмя мужчинами постарше, из которых был знаком один, Сергеев, человек уже немолодой и, вероятно, облеченный хозяйским доверием. После ужина он проводил Ксению в номер и задержался, стал расспрашивать, откуда она, чем занималась, есть ли родители и как попала в Ата-Армут. Спрашивал вроде бы по-хорошему, но доброжелательного интереса, такого, как у Алексея Николаевича, Ксения не чувствовала и потому отвечала неохотно. Сергеев, видимо, понял; сказал, чтобы ложилась спать и отдохнула как следует – утро, мол, будет суетливым.