В глазах Ладонны вспыхивает смех, но она согласно кивает.

— Вполне. Гипербилирубинемию, — она смущенно косится на меня, — еще называют желтухой. Довольно распространенное явление у недоношенных детей. Лечение специальным синим светом помогает снизить уровень билирубина. Это не вредно и не причиняет дискомфорт ребенку. Билирубин стабилизируется в течение одного-двух дней.

Я вздыхаю с облегчением:

— Слава богу. Спасибо вам.

— Не за что. Что-то еще?

— Нет, нет. Пока нет. — Я поворачиваюсь к Остин, но вспоминаю, что забыла сказать важную вещь. — Да, и еще вот что.

— Слушаю вас.

— Не могли бы вы называть ее Остин, а не «девочка».

— Непременно, — широко улыбается Ладонна.

Небо темнеет, я звоню Герберту и, слушая гудки, наблюдаю за суетой города. Люди внизу заняты своими делами, покупают продукты, выгуливают собак, спешат домой готовить ужин. Знают ли они о своем счастье? Надежды провести день в хождении по магазинам с Гербертом кажутся мне теперь верхом легкомыслия и эгоизма.

— Привет, — раздается в трубке голос Герберта. — Где ты?

— В больнице. Санкита в отделении интенсивной терапии. Возможна остановка сердца.

— О, милая, какие ужасные новости.

— Я ничем не могу ей помочь. — Прикладываю к носу платок. — Ребенок тоже в критическом состоянии.

— Позволь мне приехать за тобой. Я приготовлю ужин. Посмотрим фильм или погуляем у озера. А утром я отвезу тебя обратно.

Я качаю головой:

— Я не могу ее оставить. Я нужна ей сейчас. Ты ведь понимаешь?

— Понимаю, милая. Просто хочу тебя видеть.

— Я позвоню позже. — Собираюсь нажать на кнопку, но слышу голос Герберта.

— Я люблю тебя, — произносит он тихо.

Ошарашенно молчу. Он выбрал такой момент для столь важного признания? Мысли носятся в голове, но никакой ответ не приходит мне на ум, кроме очевидного.

— И я тебя люблю, — говорю я, продолжая размышлять, так ли это на самом деле.

* * *

Когда я возвращаюсь к кровати, Санкита лежит с широко распахнутыми глазами. Я холодею от страха. Моя мама умерла с открытыми глазами. Приглядевшись, я замечаю, что одеяло слегка приподнимается при дыхании. Слава богу. Кладу руку ей на ладонь и заставляю себя улыбнуться.

— Поздравляю, милая. У тебя родилась красавица дочь. — Наклоняюсь и целую ее в лоб.

— Дочь, — повторяет Санкита таким слабым голосом, что я едва ее слышу.

— Да. Красавица. С ней все хорошо, — не раздумывая, лгу я.

По щеке Санкиты катится слеза, и сердце мое сжимается. Я опускаю перегородку, поправляю трубки и укладываюсь рядом.

— Медсестра очень хорошо за тобой ухаживает, чтобы ты скорее поправилась.

— Я… не… поправлюсь, — шепчет Санкита.

— Не надо, милая. — Я закусываю щеку изнутри так сильно, что ощущаю вкус крови. Я не имею права показывать ей, как мне страшно. — Ты должна бороться, Санкита! У тебя есть дочь.

— Вы. Позаботьтесь… о моей дочери. Пожалуйста.

Я отвожу взгляд и сглатываю ком в горле.

— Это ни к чему. Ты поправишься.

С трудом, собрав, кажется, все последние силы, она поворачивает ко мне голову и смотрит в глаза:

— Пожалуйста!

По телу пробегает дрожь, и я не могу больше скрывать ее от Санкиты. Девочка знает, что ее ждет, и беспокоится о будущем ребенка. Я осторожно обнимаю ее и укачиваю, как маленькую.

— Я не брошу твою дочь. Обещаю, у нее будет прекрасная жизнь. Мы каждый день будем говорить о тебе. — Я прикрываю рот, чтобы заглушить стон. — Я расскажу ей, какая ты была умная… как старательно училась.

— И… любила ее.

Я закрываю глаза и киваю, не в силах издать ни звука, но через секунду заставляю себя продолжить:

— Я расскажу ей, что ты любила ее больше своей собственной жизни.

Похороны Санкиты не получились достойными мужественного человека, каким она была при жизни. Ее похоронили в любимом платье и золотистой кепке на кладбище Оквуд через три дня после рождения дочери в присутствии друзей из «Джошуа-Хаус», Джин Андерсен, двух учителей из школы, Герберта и меня. Стоя у края могилы рядом с Джин, священник произносит молитву и сдержанный панегирик девочке, которую он никогда не знал. После окончания процедуры Джин мчится в «Джошуа-Хаус», учителя спешат на работу. Я провожаю глазами Таню, Юлонию и остальных женщин, плетущихся на автобусную остановку на Шестьдесят седьмую улицу. Таня прикуривает сигарету, глубоко затягивается и передает ее Юлонии.

Вот и все. Все кончено. Жизнь восемнадцатилетней Санкиты Белл стала историей, и образ ее со временем будет стираться в сердцах людей. От этих мыслей меня пронзает дрожь.

— Ты в порядке, любимая? — спрашивает Герберт.

— Мне надо в больницу. — Я пристегиваю ремень, и Герберт ловит мою руку.

— Ты мечешься между больницей и работой. На этой неделе мы почти не виделись.

— Я должна быть рядом с Остин.

Он прижимает мою ладонь к губам и нежно целует.

— Милая моя, персонал делает для Остин все, что ей нужно. Отдохни сегодня. Приглашаю тебя на ужин.

Герберт прав. Остин не будет по мне скучать. Но дело в том, что я скучаю по ней. Я с надеждой на понимание заглядываю в глаза Герберта:

— Я не могу.

Разумеется, он все понимает. Не выдав своих эмоций даже взглядом, он заводит мотор и едет в больницу.

Я быстрым шагом вхожу в палату Остин, готовая увидеть привычный синий свет в «инкубаторе», но на этот раз на ее глазах нет повязки, и кувез не светится, как солярий. Малышка лежит на животе, головка ее повернута ко мне. Я приседаю на корточки и заглядываю в открытые глаза:

— Привет, милая. Какая ты красивая.

Ко мне подходит медсестра Ладонна.

— У нее все в порядке, уровень билирубина нормализовался. Хотите ее подержать?

Последние два дня, что Остин принимала светотерапию, я несколько раз просовывала руку в отверстие и прикасалась к ее коже, но о том, чтобы взять ее на руки, боялась даже думать.

— Э, хорошо. Давайте. Постараюсь не сделать ей больно.

— Не волнуйтесь, — улыбается Ладонна. — Она сильнее, чем вы думаете, а сейчас ей просто необходимо человеческое тепло.

После смерти Санкиты эта медсестра была ко мне внимательнее остальных. Она знала, что я собираюсь удочерить Остин, и относилась ко мне как к молодой матери, а не как к посетителю. В отличие от ловких мам с горящими глазами я кажусь себе неуклюжей и совершенно неподготовленной. Санкита доверила мне своего единственного ребенка. Благополучие этого крошечного человека лежит на моих плечах. А что, если я потерплю неудачу, как с Питером Мэдисоном?