– Да вот как и вы…

Мое грязное обмундирование, безоружные бойцы, придерживающие забеспокоившихся телят, и осуждающая безучастность хозяина скита, продолжавшего сидеть поодаль и работать, вогнали меня в колючий стыд и обиду за наше тут появление. Я кивнул Тягунцу: пошли, мол, но в это время старуха отделилась от дверей и, клонясь вперед, будто готовилась словить на пощуп курицу, направилась к плененным нами телятам. Она с ходу погладила одного, а возле второго присела на корточки и униженно-радостно спросила Абалкина, глядя на его нарукавные звезды:

– Начальничик, чи ни оставишь ты мне телушечку, а? Вам ить бычка вдосталь, а у ей, глянь-ка, и титиньки, проклюнулись, и рожки!

Абалкин что-то буркнул и потрогал сумку, а старуха обеими руками обняла теленка, и он замычал и ткнулся ей в колени.

– Ивановна! Ты чего там буровишь? Слышь, что ль? – укоряюще-охранно знакомо властным голосом позвал старик со своего места, и прежде чем обернуться к нему лицом, я успел спрятать деньги, распорядиться, чтоб отдали теленка, смертно чему-то испугаться-обрадоваться и вытянуть руки по швам. Я так и шагнул к штабелю – руки по швам. Старик вонзил в колоду топор, встал на ноги, приложил ковш ладони к глазам. Я остановился от него шагах в трех и тоже поднес руку к глазам. Это был Момич. Живой. Прежний. Только борода у него была не черная, а гнедая. И космы волос на голове казались цвета земли в засушь. Это был Момич! Живой! Мы разом опустили руки, и я проговорил в один выдох:

– Максим Евграфович, это я, Александр! Здравствуй, Максим Евграфович!

Момич шатнулся ко мне, вскинув над коленями руки, но тут же взглянул в сторону бойцов и ответил ровно, спокойно:

– Ты обмишурился, служивый. Не за того посчитал. Меня по пачпорту Петром Васильевым звать. Бобровым… Лесник я здешний.

Мне надо было сесть, но Момич стоял, непреклонно глядя на меня настойно-темными глазами. Я вынес его взгляд, как чужой, и сказал, что мне пора идти.

– И далеко? – прежним, камышинским тоном спросил Момич. – Неуж на самую Москву? Или дальше?

Я промолчал и стал разглядывать крошечную белую клеть. Она была раз в десять меньше памятного мне амбара. Что могло в ней спрятаться? Сам Момич?

– Ладно, чего уж тут! – веским полушепотом сказал вдруг Момич. – Хоть она и не круговая была порука, а отвечать теперь придется всем. Садись, побалакать надо…

Мы опустились на колоду. Нас разделял врубленный в нее топор, и мы не стали его рушить. Я не хотел, чтобы Момич поминал прошлое, – этого сейчас не нужно было! – и спросил первым:

– Ну как ты живешь, дядь Мось?

Он щелчком сбил с моей гимнастерки присохшую грязь и ответил, как ударил:

– Да вот так, брат. Тишком, где низко, ползком, где склизко. И по бумагам я Бобров… А ты?

– Я – сам, – сказал я.

– Стало быть, никакого шороху под тобой не было?

– Нет, – сказал я.

– Как же ты… пробился? Сперва-то?

– То лето в Карачеве на базаре прожил, а потом в Брянск попал… в детдом, – сказал я.

– Та-ак. Ну, а зараз, значит, поперек своих ног бегишь? Как говорится, ни козырей, ни мастей не оказалось? А куда ж они делись у вас? Хвалились же, будто полны руки! Минск-то, слыхать, ажио вчерась отдали! Без стуку и грюку!

Момич в насмешливый прищур смотрел в сторону колодезя, – на безоружных бойцов, конечно, – и я поправил на себе кобуру пистолета и спросил:

– Все носишь обиду?

– Надо б, да не на кого, – повернулся он ко мне. – Кабы оно не на наших дрожжах то тесто взошло! Ить не германец же с туркой грёб нас?

Я заплакал внезапно и несуразно. Момич подождал – дивился, видно, потом сказал, как когда-то в коммуне:

– Ну во-от! Ты чего это!

– А ты не знаешь, да? Не знаешь? – спросил я его обо всем сразу – о тетке Егорихе, о нем самом, о Кашаре, о моем вчерашнем болоте, о Минске, но Момич понял все по-своему, короче.

– Ну-к и что? – спросил он в свой черед. – Под ножку на момент и лошадь валят… А на Расеи яства много, коли гостям брюха не жаль! Чего ж кваситься-то? Одним, вишь, днем лето не бывает опознано!

– А я и не квашусь, – сказал я.

Он опять счистил с моей гимнастерки присохшую кляксу ила и хмуро признался, что поприветить нас нечем, хлеб в обрез вышел.

– Нам бы посуду какую под телятину, – неловко попросил я. – И соли нету…

Момич длинно и невидяще посмотрел куда-то сквозь меня и устало сказал:

– Вот как она перекрутилась, жизнь наша с тобой! Насмерть переплелась!..

Он дал нам старое мятое ведро и пригоршню крупной желтой соли-бузы. Уже смеркалось. Момич нас не задерживал, а я его не манил с собой. О своей Ивановне он не сказал мне ни слова – и зря: разве мы не вместе схоронили тетку Егориху одиннадцать лет тому назад!..

На третий день пути мы соединились с остатками какой-то артиллерийской части при трех гаубицах и ночью вышли в расположение своих войск. До самого конца нашего отступления я попеременно командовал то взводом, то ротой, то самим собой, потому что бывало всякое – и болота с госпиталями тоже. Войну я закончил майором. Батальон мой стоял в Кенигсберге, когда мне дали отпуск. Два дня я блуждал по лесам юго-восточнее Минска, пока не нашел знакомую поляну. Скита не было. Сгорел… В Мрочках мне сказали, что «бобра» – так звали там Момича – немцы казнили за связь с партизанами аж в сорок третьем. Я вернулся на поляну, но пробыл там недолго, – ну сколько нужно солдату, чтобы проститься с заброшенной могилой? Пять минут? Десять?…

1965

ГЕНКА, БРАТ МОЙ…

Записки таксиста

Я минут на двадцать опоздал, но Генка не ушел – сидел в машине и ждал. Она была пыльная, неприбранная, и я помыл ее снаружи и протер внутри. Из паза отопления торчал красный лист клена, и я выкинул его вон.

– Мешал он тебе, да?

Генка глядел на меня заморенно и жалобно. Брюки его вздулись на коленках пузырями. Такую дешевку надо гладить каждый день, а не раз в месяц. Рубаху б тоже можно было не занашивать черт-те до чего, но это его личное дело… Я выкинул кленовый лист и не стал объяснять, что он похож на огонь. Будто забыл, как мы горели? А машину Генка мог бы сдавать мне чистой, –