Свои собственные лабиринты, сколь бы чуждыми они ему временами ни казались, призваны уберечь от вторжения по-настоящему чуждого. Впрочем, само это внешнее и чуждое манит его наружу обещанием свободы – той свободы, которой ему не хватает, пока он ползает по внутренним ходам. Поэтому иногда он использует входы как выходы, пробирается через им самим построенный лабиринт наружу, на открытое пространство, бегает и резвится там, чувствуя собственным телом «прилив свежих сил, для которых в моем жилище, так сказать, нет места».

Но он не только ощущает прилив свежих сил: выход наружу, который одновременно с тем оказывается и входом, сопровождается волнительной встречей с самим собой: «У меня возникает тогда такое чувство, словно я стою не перед своим домом, а перед самим собой, словно я сплю и мне удается, будучи погруженным в глубокий сон, одновременно бодрствовать и пристально наблюдать за собой».

Теперь он, «вполне бодрствуя и владея спокойной способностью суждений», может встретиться лицом к лицу с «призраками ночи», терзающими его в норе. И в этот момент он обнаруживает, «что, как это ни странно, мое состояние не так уж плохо, как мне частенько казалось и, вероятно, снова будет казаться, когда я спущусь в свое жилище». Взгляд извне может действовать благотворно. Но вскоре он снова спускается вниз – внутренний мир с таким трудом сооруженной норы и страх перед внешними врагами зовут его назад.

Враги – это то, что он себе представляет, но с чем в действительности он до сего момента не встречался. Его буйная фантазия рисует картину не отдельных врагов, которые бы его преследовали или поджидали в засаде, а целых стай. Быть может, это даже ему на руку, ведь в таком случае «они борются друг с другом и, занятые этим, проносятся мимо моей норы».

В любом случае вокруг царит странное спокойствие. Может, это затишье перед бурей? Или «мощь жилища» уберегает его от «войны на уничтожение»? На эти вопросы он не находит ответа и возвращается в нору. Там он предается мыслям о том, чтобы навсегда распрощаться с миром за пределами норы, «предоставить событиям идти своим путем и не задерживать их бесполезными наблюдениями». Это значило бы: смириться с тем, что снаружи ты бессилен, но при этом сохранить за собой ту силу, которую можешь создать себе сам здесь, внизу – в норе. Снаружи нет никого, кому можно было бы довериться: «И доверять я могу только себе и своему жилью».

Когда его не тревожат воображаемые опасности, он способен даже получить удовольствие от своей уединенной подземной жизни. Тогда его нора кажется ему чрезвычайно просторным миром с множеством ходов, перекрестков и ниш, с обильными запасами еды. Больше всего ему нравится «укрепленная площадка», к которой ведет сразу несколько коридоров. Это центр всей системы. Нора дарит покой, который превыше любого разума, «если только мы целиком откроемся его воздействию».

Так и наслаждается рассказчик счастливыми мгновениями пребывания внутри собственного творения. Когда он в таком настроении, постройка для него не просто «спасительная нора», но самоцель, самореализация в плодах собственного труда. Он обращается к ходам, площадкам и нишам лабиринта как к своим соратникам: «Какое мне дело до опасностей, когда я с вами!»

Но в тот самый момент, когда он полностью слился со своим произведением, происходит что-то невиданное, и дело принимает совсем иной оборот: внезапно появляется «шипение» – поначалу слабое, похожее на фоновый шум, который легко прослушать, однако теперь ставшее совершенно отчетливым. Он пытается понять, откуда идет этот звук, его беспокойство нарастает, он суматошно бегает по коридорам и даже принимается рыть новые тоннели. Но звук не утихает, он доносится отовсюду с практически одинаковой громкостью. Не похоже, что он удаляется. Где ни прислушайся, везде он звучит одинаково близко. О тишине можно забыть. В те моменты, когда он перестает копать и рыть, его донимают мысли. Производят ли этот звук множество мелких животных, которые суетятся вокруг его норы? Если так, то бояться нечего, но все-таки шум как будто идет от какого-то огромного существа, которое кружит вокруг его норы и с каждым кругом оказывается все ближе.

Постепенно он начинает догадываться, что это «внутренний враг», о котором в начале уже шла речь. Он внезапно понимает, что до сих пор все было лишь игрой и только сейчас все становится по-настоящему серьезным. Предчувствия и приметы, которым он не придавал значения, теперь приходят ему на ум. И раньше раздавалось тихое шипение, но он не захотел его слышать, он закрылся от него лихорадочной деятельностью, посредством которой вознамерился уберечь себя от других, мнимых опасностей. Разумеется, он всегда был обеспокоен, но, видимо, слишком поверхностно. В действительности он был счастлив, хотя и не замечал этого: «За все эти годы я часто бывал счастлив, но счастье избаловало меня, я был беспокоен, а счастье, внутри которого беспокойство, ведет в никуда»[358].

«Шипение» сделало ситуацию чрезвычайной. Все переворачивается с ног на голову. Раньше, несмотря на все заботы, можно было оставаться счастливым, но теперь пришло настоящее несчастье. Раньше нора была местом покоя, убежищем, а теперь она внезапно оказалась западней. От страшного звука негде спрятаться. Мысль о том, что источником звука является он сам, мелькает в его голове, и в этот момент он слышит, как «в ушах шумит кровь»[359]. Можно увидеть в этом знак приближающейся смерти. От нее не спасет никакая стена, и нора была бы совершенно бесполезна, не будь она самоцелью, произведением. Тем самым ее смысл сбережен.

Рассказ не останавливается на прозрении, что шипение, возможно, имеет внутренний источник. Напротив, поиск внешнего врага, издающего шипение, продолжается, а затем обрывается на середине предложения.

Письмо, подгоняемое страхом и направленное против страха; письмо как счастье, как пребывание в другой сфере бытия; письмо как убежище, покуда позволяет тело. Все это нашло свое выражение в предпоследнем рассказе.

«Мне бы хотелось понять, удалось ли мне избавиться от призраков»[360], – сказал Кафка Доре Диамант после того, как оставил работу над «Норой», не доведя рассказ до конца.

Во время одной из прогулок по парку в Штеглице Кафка и Дора встретили плачущую девочку, которая потеряла куклу. Чтобы утешить девочку, Кафка выдумывает короткую историю. В ней он рассказывает, что кукла отправилась в путешествие и передала ему письмо. Девочка недоверчиво спрашивает, при нем ли это письмо. Нет, отвечает он, но он принесет его завтра. По рассказам Доры Кафка…

…подошел к работе со всей серьезностью – так, словно речь шла о создании настоящего произведения.