— Выпьем за нашу добычу! — поднял чашу Сухов.

— Ой-е! — вскричал Джарчи в полном восторге. — Пусть она никогда не кончается! Пусть её будет много-много! И ещё больше!

Потом выпили за хана, помянули павших, отдали дань уважения тени Священного Воителя… Напились все.

Дольше всех продержались Изай с Олегом. Сухов пил мало, а куман больше говорил, пускаясь в воспоминания о прошлых битвах.

— На Калке мы им показали… — выговорил он, еле ворочая языком. — Нас туда привели Субэдэй и Джэбэ-нойон. Мы не воевать ходили, нас посылали на разведку — надо было узнать, как бьются оросы да сколько их. Вышло их, конечно, много, больше, чем нас. А толку? Мы-то все как один, а у них рассыпалось всё — свели князья дружины свои, и всяк себе командир! Это когда ж было-то? Давно уже… Лет… так… лет пятнадцать назад. Да? Да. Оросы тогда поддались на уговоры половцев, которых мы согнали с берегов Итиля. Да ладно там, поддались… Могли же и победить! Могли? Могли. Ан не вышло! А почему? А потому что князья сдуру захотели битву затеять на чужой земле — и повели полки в степь. Но мы-то в кочевьях родились и выросли, а они-то ничегошеньки не знали о степных приёмчиках! Ну и попались, короче. Мы изобразили для оросов ложное отступление, а они как воспламенились, как понеслись следом! Догнать решили нас и перебить. Ага… А мы ка-ак развернёмся, да как нападём! Ну и всё… Главное, оросов больше было гораздо, а мы их до самого Днепра гнали! Так-то вот. Слушай, а давай спать?

— Давай.

— Всё, спим!

Поздно ночью Олег проснулся от холода. Нукеры храпели вокруг, лёжа вповалку по всей юрте. Сухов, ежась, выбрался наружу.

Было тихо, только где-то далеко ржал конь, доносился грубый лай монгольского волкодава. По всему становищу горели костры, рождая ощущение мощи — и безопасности.

Наломав сухих веток, надрав бересты, Олег вернулся в юрту и разжёг костёр. Поглядел на него, сонно моргая, подбросил дровишек, да и лёг досыпать. Сколько там ни осталось до подъёма, всё его.

Мысли стали путаться, заслоняться странными, сновидными картинами. Из омута памяти всплыло лицо Елены. Женщина что-то говорила, улыбаясь, губы её двигались, но Олег не понимал произносимого или не слышал. Потом красивое и прекрасное лицо растаяло, как иней на стекле…

…Утром тумены покинули сожжённую Москву и направились на северо-восток, к Клязьме.

Бату-хан очень спешил — тумены даже не задерживались, чтобы пограбить как следует сёла и крохотные городки, выстроенные по Клязьме. Лишь особые отряды разъезжали по окрестностям, высматривая сено в стогах и скирдах, отбирая у перепуганных селян всякое зерно.

Война должна была закончиться до весенней распутицы, которая задержала бы отход в степь, да и бескормица грозила ордынской кавалерии. А погибель не входила в планы Чингизида. Лучшие полководцы монгольской империи судили и рядили, как начать поход, откуда начать и докуда дойти. Всё было учтено, всё расчислено, уже и люди подобраны, чтобы над князьями, послушными Орде, встать, да следить, чтобы вся положенная дань собрана была и в целости доставлена по назначению. Конечно, нельзя было предвидеть всего и загодя назначать даты сдачи крепостей, но основное правило выдерживалось: быстрота и натиск! Чем быстрее тумены опишут круг по русским землям, тем целее будут, и тем надёжней затянется петля на княжествах.

И вот, 2 февраля, во вторник мясопустной недели, войско Батыево вышло ко Владимиру.

Город Олегу чем-то напомнил виденного им идола с четырьмя разными ликами. Для путника, подъезжавшего к Владимиру с востока, с холмов, между которыми спускалась к Серебряной воротной башне дорога из Суздаля, столица княжества открывалась большой деревней — то был Ветчаной город, укреплённый, но бедный посад, застроенный бревенчатыми избами, теснящимися вдоль единственной большой улицы. Улица та вела от ворот Серебряных до Ивановских ворот Среднего города, где проживали бояре, купцы и прочие, могущие похвастаться ёмкостью кошеля или знатностью рода.

Если в Ветчаном городе жались друг к другу, словно пытаясь согреться, покосившиеся избушки и клети, торчали на перекрёстках колодезные журавли, прели навесы хлевов, и даже деревянные церквушки выглядели убого — без перезвона дорогих колоколов, а с дребезжащим боем бронзовых досок-бил, то в Среднем высились белокаменные соборы — Рождественский, Успенский, Дмитриевский. В ясные дни сияние их золочёных куполов виднелось за десятки вёрст.

Если же приближаться к Владимиру с юга, со стороны реки Клязьмы, город смотрелся величаво, поднимая над пойменными лугами, над обрывистым берегом высокие стены.

Только с севера, со стороны Юрьевской дороги, с дальних полей, отлого понижавшихся к речке Лыбедь, город показывал сразу и нищету, и роскошь, и лохмотья, и парчу.

Тумены подошли к Владимиру с запада, со стороны могучих и великолепных Золотых ворот. Сошлись Восток и Запад, обитатели юрт глядели раскосыми глазами на сияние куполов и белизну стен, глядели алчно и торжествующе, ибо не знали поражений и не собирались отступать. А жители изб смотрели со стен с ужасом и отчаянием, ощущая обречённость и предчувствуя гибель.

Пока передовые сотни носились вдоль стен великого города, татары всё прибывали и прибывали, заполняя окрестные поля.

Тумен за туменом покрывали снега пёстрыми точками, сливавшимися в огромность, не имеющую числа и охвата. Разгружались обозы, выставлялись белые и чёрные юрты, да не в разброс, а отдельными куренями. Разгоралось множество костров, нукеры устраивались как на привале, а прямо напротив Золотых ворот, на возвышенности, забелел шатёр Бату-хана. Тридцать больших юрт его ближников окружили белоснежный купол. Вероятно, спокойная деловитость монголов сильнее всего действовала на нервы державшим оборону. Для владимирцев предстоявший им штурм чудился величайшим, быть может, последним испытанием в жизни, требующим от них нечеловеческих усилий и самоотверженности, а монголы… А монголы смеялись, ставили юрты, чтобы было где отдохнуть, проверяли оружие, ухаживали за лошадьми, разводили костры — погреться и приготовить ужин. И было понятно, что нукеры давно готовы к тому, чтобы взять город приступом, как они это делали и в прошлом, и в позапрошлом году — в десятках столиц и могучих крепостей. Не было заметно и следа суетливости в движениях ордынцев — движениях плавных, уверенных, повторявших давно заученное, привычное, наскучившее. Ей-богу, хотя бы след напряжения на лицах нукеров, хотя бы тень страха добавили бы сил владимирцам, сил и вдохновения перед битвой. Но нет, ордынцы относились к штурму города на Клязьме, как к чему-то будничному, надоевшему даже. И это было унизительно.

Пока шла подготовка к штурму, тумен Гуюк-хана отправился в Суздаль. Нукеры взяли город без боя и три дня грабили его, спалив и дворец княжеский, и монастырь Дмитриевский, а к вечеру пятницы 5 февраля вернулись, пригнав толпы пленных.

Суздальцы — плотники знатные, с утра субботы мясопустной их заставили лестницы сколачивать да пороки ставить. Плотники вкалывали до самого вечера, а ночью они тын городили, выставляя его вокруг всего Владимира. И как же угнетала эта картина тех, кого окружали изгородью, красноречиво подтверждая пугающую истину: никому отсюда уйти не удастся!