Тоскливый вой драматического цербера был гласом вопиющего в пустыне театральной мансарды. Яркая жизнь била ключом внизу, где горели огни рампы, замер наполненный зрительским вниманием зал, а по сцене вышагивали измазанные сажей певцы в кучерявых негритянских париках. В театральное межсезонье гоняли проверенную веками классику, оперу «Хижина дяди Тома». Смиренный негр преклонных годов, адепт культа Троебожия, претерпевал от аболиционистов и коммунистов разные муки, стойко храня верность хозяину и церкви. И когда злодей Джанго по кличке Раскованный запорол старого раба насмерть, бог Вседержитель спустился с небес на верёвочках, спел арию и воскресил дядю Тома. Зрители утирали слёзы, слушая благозвучный хор кастратов, поющих осанну Вседержителю. Чёрного злодея Джанго постигла ужасная кара от сабли Себастьяны Перейры, португальского работорговца, известного справедливыми ценами, а родня окружила ожившего дядю Тома, который стал теперь зомби, и повела на огород.

В паузах между музыкальными выступлениями артисты громко топали по гулким доскам концертными туфлями, а через щели под сценой, из-за кулис и с лож осветителей на праздную буржуазию глядели злые глаза угнетённого пролетариата. Пламя классового антагонизма горело в их пылающих сердцах, грозя вот-вот вырваться наружу и испепелить услаждающихся тяжким актёрским трудом сибаритов. Профсоюз работников сцены был в курсе свершившегося на Болотной стороне произвола купеческих наймитов и желал отомстить.

* * *

Молодой рабочий Павел взмахнул кулаком.

— Распоясавшиеся попы и жандармы в штатском перешли к решительным действиям. Мы все были свидетелями чудовищной провокации с открытой охотой на людей. Сатрапы бесчинствуют. Они убивают наших братьев на наших глазах. Пора ответить им тем же. Нас больше, мы основа государства. Так покажем нашу силу потерявшей края элите. Не она, а мы здесь власть! Так победим!

— Такъ! — весомо ответил дюжий коновал Гнидко, сын вольноотпущенника. — Они пролили кровь, и мы прольём.

— Воздержитесь, товарищи, от преднамеренных суждений, — вкрадчиво упредил разгорающиеся прения председатель Боевого Комитета Рабочей Партии неработающий пролетарий с незапоминающейся фамилией и внешностью, которые все присутствующие знали, но почему-то не могли вспомнить. — Наш выбор — выбор окончательный, и обжалованию не подлежит. Он подлежит исполнению, потому мы должны тщательно всё взвесить, прежде чем вынести резолюцию по предложению товарища Павла.

— Чего вешать? — взбеленился Павел Вагин. — Они взрывают дома и бросают в тюрьму старух. Они сажают всех, кто подымет голову. Бастанул — в тюрьму, нассал под угол — закатают на пятнадцать суток, дал городовому в морду — вообще пожизненно будешь лес рубить. Они убили Кенни!

— Сволочи! — взметнулся к потолку подпола негодующий хор членов.

— Кто здесь власть? Они? — крикнул Павел. — Мы!

— Мы-ы! — взмыкнул Комитет.

— Месть! — гаркнул Павел, и собрание поддержало его, потому что даже председатель не мог остановить справедливое негодование угнетённых. Гроздья гнева созрели, чтобы обрушиться на головы ничего не подозревающих господ. — Сейчас или никогда!

— Даёшь!

— Даёшь месть!

— Больше ада!

— Только хардкор!

— Подпалим доброхотов.

За акцию возмездия проголосовали единогласно. Возросло и тело профсоюза. Вместо застреленного члена от профсоюза токарей-фрезеровщиков избрали двух новых, отдельно от токарей, отдельно фрезеровщиков. Молодые и перспективные, ходившие у Кенни в помогальниках, без опыта и влияния не могли в одиночку управится с коллективом. Взамен отрубленной гидра рабочего класса отрастила две свежие головы. Актуальные и динамичные лидеры поспешили вклиниться в тренд и инициативно выступить за акцию неповиновения от лица осиротевшего коллектива токарей-фрезеровщиков. Подготовка к демонстрации протеста началась ускоренными темпами.

Песец, как водится, подкрался незаметно, хоть виден был издалека.

Так всегда бывает, когда оцениваешь ситуацию задним числом и задним местом.

* * *

— Ужо тебя в ряды приняли, сын своего отца, — Мотвил сопровождал всякое движение молодого лучника поворотами слепой морды. Провалы на месте вытекших глаз, розовая кожа лысины, где сгорели волосы, и тавро на лбу не уродовали бородатого шамана, давно изуродованного татуировками и шрамами, а придавали дополнительной инаковости, как подобает верховному жрецу, пусть и обращённому в рабство. — Исполняешь работу тайную, жертвуя связями явными. Но в том не обретёшь порицания никогда, потому что свойство твоей натуры определяет твою судьбу, эльфийский метис-мутант.

Не обращая на него внимания, Жёлудь выволок из-под койки сидор. Опустился на скрипнувшие ремешки кожаной сетки, застеленной ватным матрасом, размотал устье.

— Что ты несёшь? — устало отмахнулся парень. — Совсем от скуки сбрендил?

Странное чувство, словно сорок невидимых бесплотных пальцев со всех сторон ощупали тело, заставило Жёлудя замереть.

— Ты чего?! — дёрнулся он.

Пальцы исчезли. Мотвил выглядел озадаченным.

— Ты губишь всех, кого любишь, сын своего отца. Ты недавно познал женщину. Искра любви, которая проскочила между вами в тот момент, убила её. У неё не было силы долго сопротивляться давлению смерти. Взамен она одарила тебя защитой.

— Нюра? — пробормотал Жёлудь.

— Носи. Пусть потраченная на броню кровь хранит тебя.

Парень поёжился от такого благословения, но погрызенная крысокабаном куртка согревала, надёжно облегая, и превосходство шамана не смутило его.

— Вот что может натворить попавшая в кровь слезинка мужеложца, — парировал Жёлудь.

Мотвил отпрянул, таким по-эльфийски отстранённым, всепонимающим и надменным обернулся в ответ на колдовское проникновение в душу молодой лучник. Он обманчиво мнился пищей, но оказался не по зубам, стоило запустить в него тентакли разума. Верховный шаман Москвы давно так не плошал. Он вернулся полностью в своё тело, лёг на спину и вытянулся на койке, как будто утратил интерес к собеседнику. Мотвил испугался. В новгородском плену ему становилось всё более и более неуютно.

— Ножей много не бывает.

Жёлудь выудил из сидора боевой трофей времён лихославльской охоты на «медвежат». Доселе молодой лучник извлекал его из ножен всего раз, для порядку, а потом убрал на дно вещмешка. Теперь, когда нож понадобился для постоянного ношения, пришлось присмотреться к нему повнимательней. Тёмная от льняного масла наборная рукоять из берёзовой коры была широкой даже для кисти Жёлудя. Дизайнер с Горбатой горы мало заботился об удобстве пользователей, стремясь сделать оружие для гвардии Озёрного Края максимально «медвежьим». У него получилось. Всадной клинок, ограниченный короткой толстой гардой, был шириной пальца три. Кинжальное остриё, достойное небольшого копья, переходило в ровное лезвие, а со стороны обуха шёл странный прогиб, на спинке которого зубрилась заточенная насечка. «Для пилы не годится, — пощупал Жёлудь. — Зачем такая впадина? Если верёвки резать, так сделали бы серрейтор. Чешую с рыбы драть? Тогда прогиб не нужен. Ни то, ни сё, даже ладони на обух не положить, чтобы лучину поколоть». Сотворённый максимально универсальным, нож имел страшный боевой вид, в нём можно было отыскать приметы функциональности, но их гениально подобранное сочетание сводило пользу к нулю.