Константин перевел дух, но есть захотелось еще сильнее – из-за непрошеных гостей он даже не позавтракал, а время было уже послеобеденное. Между тем сочащиеся горячим соком и благоухающие дымком костра большие куски мяса на блюде продолжали настойчиво притягивать к себе княжеский взгляд. Константин искоса посмотрел на Славку и с мрачным удовлетворением отметил про себя, что он не одинок в своем настойчивом вожделении согрешить прямо сейчас, да посильнее и побольше. А если…

Кивком головы он подозвал Вячеслава поближе к столу и обратился к купцам со скорбным видом:

– Так как оба воя в моей дружине состоят, закою оный воевода головой отвечает, стало быть, справедливо будет, ежели часть кары ихней и мы на себя примем смиренно.

С этими словами он тут же ухватил самый большой и аппетитный кусок телятины и, перекрестившись по примеру Жданка, принялся себя наказывать. Делал он это, стараясь не показывать удовольствия от процесса, хотя на голодный желудок свежезапеченная молодая и в меру жирная телятина шла просто на ура. Напротив, жевал он медленно, выражение лица старался сохранять скорбное и пару раз, невзирая на битком набитый рот, даже слегка скривился от непреодолимого отвращения.

Следом за Константином протянул руку к блюду и Вячеслав. Мгновенно все поняв, он тут же ухитрился еще и подыграть князю, пробормотав сокрушенно:

– Грех-то какой.

Перекреститься он, правда, забыл, но зато все свои тяжкие переживания изобразил мастерски, не забывая при этом наворачивать от аппетитного куска.

И напрасно купцы махали руками, искренне сочувствуя нравственным мукам достойных людей, которые только лишь потому, что имели несчастье начальствовать над двумя великовозрастными озорниками, сами добровольно решили покарать себя столь жестоким образом. Напрасно кричали они: «Довольно!» Карать себя, так уж по полной программе, так что и князь, и воевода добросовестно довели свой тяжкий грех до логического конца, после чего Константин задумчиво произнес, глядя на Славку:

– Еще, что ли, наказать тебя али будет…

В ответ на это Вячеслав смиренно произнес:

– Как повелишь, княже, – и, заметив колебанияКонстантина, покорно добавил: – Тяжела моя вина, княже, и дабы ее искупить, готов я все это блюдо один съесть, ежели на то твоя воля будет.

«Вот морда прожорливая», – мелькнуло в голове у Константина, и он уже хотел было дать добро, но затем, из опасения переиграть, прекратил псевдоэкзекуцию, заявив, злорадно улыбаясь:

– Ныне я великодушен и, коли гости мои более не настаивают, принуждать тебя не стану. Теперь иди и отмаливай грех свой великий.

Скорбя, что оставшаяся вкуснятина проплыла мимо рта, Вячеслав с постным видом удалился, после чего Константин великодушно предложил отведать мясца и гостям, поясняя, что это с их стороны будет как бы проверкой, тем более что обоим мясо этого животного разрешено и каких-либо запретов на него не существует.

Несколько помявшись ради приличия, оба изрядно проголодавшихся купца деликатно взяли себе по кусочку. Убедившись, что перед ними не баранина, и даже не говядина, то есть наказание не фиктивное, о чем были некоторые подозрения, особенно со стороны Исаака-бен-Рафаила, они взяли еще по одному кусочку, затем… Словом, спустя полчаса блюдо опустело полностью, если не считать скромной кучки обглоданных костей.

Едва же греховная трапеза окончилась, как по княжескому хлопку проворная челядь тут же заставила стол новыми блюдами с еще более аппетитными закусками. Расстались торговые люди с князем лишь спустя еще пару часов, рассыпаясь в заверениях своего искреннего почтения перед его глубочайшей мудростью, которая столь велика, что может сравниться лишь с его еще более глубочайшей справедливостью, и прочая, и прочая, и прочая.

А спустя всего день, скорее всего из-за досадного стечения обстоятельств, не иначе, полыхнули веселым ярким пламенем торговые склады одного из гостей – Ибн-аль-Рашида. Пожар тушили все, кто оказался поблизости, и довольно-таки успешно – сгорела едва ли десятая часть его товара, но араб почему-то впал в такое безутешное горе в связи с этим, что целых три дня не показывался на людях. Сказывали, что он и вовсе потерял разум – все копался на пепелище, то и дело просеивая пепел и золу.

Затем купец объявил, что хотел бы лично вознаградить всех храбрых жителей славного города, спасших его от полного разорения. Весть об этом разнеслась по всей Рязани в тот же день. Охотников до награды нашлось предостаточно, но араб был скуп, поначалу выяснял детально, где именно был этот человек во время тушения пожара, а главное – какие вещи он выносил с купеческого двора. Лишь после этого, убедившись окончательно в том, что сидящий перед ним и впрямь участвовал в тушении пламени, протягивал ему со скорбным видом одну крохотную резану. Затем Ибн-аль-Рашид многозначительно встряхивал туго набитый мешочек, который издавал приятный мелодичный звон, и уверял, что отдаст все его содержимое – пяток гривен, причем новгородских[144]– в обмен на маленький деревянный ларец, бесследно исчезнувший во время пожара. Сам он по себе и десятка кун не стоит, а ему дорог исключительно как память о единственном младшем брате, безвременно усопшем десять лет назад.

Поначалу, когда весть об окончательно спятившем купце долетела до ушей Константина, он не придал ей никакого значения – мало ли у кого какая блажь бывает. К тому же память о любимом брате дорогого стоит, а уж чего-чего, но денег у старейшины арабского землячества было предостаточно. Коли нравится ими сорить – пускай, авось шустрые рязанцы подметут.

Однако потом до него долетели и другие вести, которые представляли загадочное поведение араба совсем с иной стороны…

В полотне обстоятельств всегда существуют швы,

Пустота связывает их, как прочный тягучий клей.

Находить ее – это у некоторых в крови,

А иной не увидит, даже если пройдет по ней.

О. Погодина

Их передал через Тимофея Малого извечный конкурент араба – Исаак-бен-Рафаил. Точнее, даже не передал. Так, зашел как-то в гости прицениться к пшенице Малого, которую тот собирался везти в господин Великий Новгород – у тех опять был недород, так что выгода обещала стать немалой. Торг не удался, поскольку жадный иудей не предложил и половины тех гривен, которые Тимофей рассчитывал выудить из новгородцев.

Но уходить просто так, не отведав ничего в гостях, невежливо, вот и задержался Исаак малость, попивая ароматный пахучий квасок, настоянный на смородиновом листу. А где квасок, там и неторопливая беседа тянется – о том о сем. Вот по ходу дела и выразил иудей свое изумление столь странным поведением араба. Исаак негромко заявил, что он сам, частенько бывая в Багдаде, имел честь знавать всю его почтенную уважаемую семью. И довелось ему как-то выслушать рассказ о том, как лишь под старость лет удостоил Аллах его отца, уже имевшего пять дочерей, рождением сына. К тому же мать Ибн-аль-Рашида умерла при родах, после чего престарелый родитель купца уже так и не женился. Вот и выходит, что вроде бы брата у араба никогда не было, тем более младшего. Мало того, когда Тимофей Малой выразил сомнение в услышанном, Исаак-бен-Рафаил тут же выразил готовность немедленно сменить свою веру, если он хоть в чем-то посмел сейчас обмануть столь гостеприимного хозяина.