– Надо же. А я думал, любой может.

– Всякий волколак – колдун. Но не всякий колдун – волколак, – объяснил Никитич и, чуть подумав, добавил: – Но, если ты вдруг прав, придется нам с самого начала начинать: допрашивать всех, а потом еще и серебром проверять – волколаки его дюже не любят. Кстати, напомни-ка мне кузнецу Кориславу заданьице дать. Выйдем мы рано утром, как я Олеху и обещал, а сегодня еще с этой выжившей, Ладушкой, поговорим, вдруг чего полезного припомнит…

Василий рассеянно кивнул. Добрыня потянулся, разминая мышцы, и, желая подбодрить друга, усмехнулся:

– Раз уж остались, можно и впрямь в баньку сходить. Вон смотри, топят ее. К третьей смене[30] успеем.

– Хорошо, – выдавил из себя ответную улыбку Василий. – Хоть грязь здешнюю с себя смоем.

Добрыня вздохнул. «Завтрашний день встретим чистыми, – подумал он. – Чем бы этот день ни обернулся».

* * *

Попытка расспросить Ладушку, увы, ни к чему не привела. Тоненькая, одетая в черное девушка смотрела сквозь собеседников и молчала. Она была в меру красива, но уж точно не по деревенским меркам – слишком бледная, слишком худосочная, одним словом – болезная. Но черты лица правильные, коса – толстая, светло-русая, а глазища бездонные, сине-зеленые… только сейчас словно бы пустые.

Люборада, приютившая сироту сердобольная соседка, поведала, что Лада с той самой ночи такая: слова не скажет, сидит да в окно глядит, будто ждет, когда мать с отцом за ней придут, забрать домой. Только кому забирать-то? Нет у бедняжки больше никого, Фёдор у отца с матерью один был, а Светланина родня с боярыней поцапалась да в чужие края подалась, старую Акулину бросила и подалась… Люборада причитала про горькую Ладушкину судьбину и всю обратную дорогу через немалый и к тому же захламленный двор. Богатыри вновь услышали и про пропажу увечного Егора… и про Акима, мол, зажиточный человек был, уважаемый и собой недурен, повезло, думали, девице… И про погибшую в одночасье семью…

– Так что вы не серчайте, бояре, сами понимаете, каково ей пришлось. Чего удивляться, что умом слегка двинулась… Ну да мы за ней присматриваем. Кормим-поим, выхаживаем, вдруг да оклемается… А то жалко ее больно, молоденькая же совсем. – Женщина утерла глаза одним из кончиков головного платка.

Годогост, муж Люборады, тучный мужик с выбивающимися из-под суконной шапки седыми волосами, стоял у ворот, привалившись к косяку. Заприметив богатырей, не утерпел, полюбопытствовал:

– Ну как, бояре, узнали чего нового?

Добрыня покачал головой.

– Нового – ничего, и расспросов на сегодня, пожалуй, хватит. Не скажешь, коваль ваш, Корислав – хорош ли?

Вопрос застал Годогоста врасплох, и он его даже не сразу понял.

– Это вы о чем, бояре? То бишь как он «хорош». Как человек аль как кузнец?

– Как мастер, – усмехнулся Добрыня.

– Ну уж не хуже других, это точно. Сынок кума моего покойного, справный парень да честный.

– К нему со всей округи приезжают, – ввернула Люборада.

– Сможет до утра кинжалище сковать из железа и серебра? Нам бы в охоте на волколака пригодился.

– Ох ты ж. – Глаза Годогоста вдруг забегали. – Кузнец-то есть, и толковый, железо, какое-никакое – тоже, да только серебро-то откель? У нас таких богачей и отродясь не водилось, чтоб серебро в руках держали. У боярина разве что спросить, теперь, может, и даст.

В ответ Добрыня снял с левой руки тяжелый браслет чистого серебра и кинул его Годогосту. Тот неловко поймал украшение, глянул, и брови его задрались, а рот изогнулся дугой от уважения и одобрения.

– Этого на клинок хватит, – браслет не жаль, его Великий Князь пожаловал за дворцовую службу, так пускай сам важному делу послужит. – Если что останется – пусть Корислав в оплату работы возьмет. Я зайду к нему позже, укажу, каков именно кинжал надобен, а пока пусть огонь раздувает.

– Будет сделано, боярин, не сомневайся, – часто закивал Годогост, прижимая браслет к груди.

* * *

Вернувшись на Олехово подворье, Добрыня с Василием первым делом проведали коней. Те, наевшиеся до отвала, блестели лоснящимися боками, то и дело встряхивая на совесть рас-чесанными гривами. Кони были довольны, и Добрыня от души отблагодарил усердного конюха, отвалив ему целый златник. От подобной щедрости у бедняги полезли глаза на лоб. Богатыри успели уйти и дверь за собой закрыть, а он всё еще что-то бессвязно бормотал, отвешивая частые поклоны до земли.

Перед баней Добрыня, как и собирался, зашел в кузницу Корислава. Велел к утру сработать длинный «медвежий» кинжал, примерно в локоть длиной, особо указав, сколько долей серебра нужно добавить к железу. Коваль выслушал, пообещал управиться и, не теряя времени, взялся за дело.

Стоять над душой у мастера Добрыня не собирался – тот и сам понимал, что от его работы зависит. От них же с Василием сейчас не зависело ничего, охота и бой будут, если повезет, завтра, а сейчас можно и в баню.

Парились последними, а после переодевшиеся в чистое богатыри пристроились возле бани на бревнах-скамьях, наблюдая, как садится солнце, пропадая за синеющей кромкой леса. Было тихо, если не считать орущих в траве сверчков и уханья прежде времени проснувшейся совы. В нос бил терпкий аромат полыни, перебивая дымно-березовые банные запахи, запутавшиеся в бороде и усах.

Перекусывая еще теплыми яблочными пирожками – законов гостеприимства рабатчане не забывали, несмотря на тревогу, царившую в деревне, – богатыри млели. Голову кружило от покоя – подобного чувства Добрыня давно не испытывал, потому как Великоград – город столичный и шумный даже по ночам; да и запахи там иные.

Легкий ветерок шелестел высохшей осенней травой, обдувал распаренные тела, успокаивал разгоряченную кожу… и он же лишил друзей обычного после бани блаженства – принес далекий и тоскливый вой. Не волчий. Грубый, глубокий, с почти человечьими криками-подвываниями, и доносился он с той стороны, куда они завтра и собирались. Обернувшись, богатыри хмуро уставились на чернеющий в закатном сиянии лес.

– Вой-вой, – пробормотал Василий, хлебнув вина из походной фляги, которую благоразумно прихватил с собой. – Недолго тебе осталось.

Казимирович протянул флягу побратиму, но Добрыня лишь головой покачал. Друзья молча слушали ветер, пока жуткая песня не стихла.

– Колдун-то, наверное, пару лет готовился в волколака обернуться, – задумчиво сказал Никитич, – не меньше. Потому и не трогал деревенских. Может, парни, что первыми пропали, бродили по лесу и застали его за чародейством. Колдуны дюже не любят, когда в их дела лезут, особенно когда лихие дела замышляют.

Сообразив, что старший снова взялся размышлять, Василий скривился, глотнул еще вина и нарочито громко причмокнул.