Но Лену не задевают слова матери. В душе поселяется безразличие. Ей все равно. Она понимает, что никому не нужна.

Одетые в бежевые халаты пациенты с такими же бежевыми, лишенными жизни лицами и ввалившимися глазами мертвецов, медленно шаркают тапками по коридору. «Теперь так будет всегда, – говорит мозг, – ты наивно поверила Монтеню, который написал: «нет в мире зла для того, кто понял, что смерть не есть зло»? Есть жизнь, которая хуже смерти, полужизнь, когда даже смерть запрещена».

Тихое шарканье тапок по коридору нарушается смехом и переливами голосов. Шумная толпа студентов, возглавляемая седовласым профессором, вваливается в палату. Юные задорные лица с интересом рассматривают обитателей дурдома. Смешки и гримасы чередуемые с тыканьем пальцами, сопровождаемые всеобщим оживлением и неподдельным весельем напоминает Лене посетителей зоопарка.

Профессор подходит к миниатюрной старушке, и студенты окружают ее плотным кольцом.

Профессор призывает к вниманию и задает старушке вопросы:

– Как тебя зовут?

– Тамара, – кокетливо улыбаясь, отвечает пациентка.

– А по батюшке?

– Михайловна. Тамара Михайловна Краевская, – приятным голосом рапортует старушка.

Лена садится на кровати, чтобы рассмотреть Краевскую. Несмотря на преклонный возраст, женщина очень красива. У нее изящная, словно выточенная из мрамора фигура и такое же точеное красивое лицо с огромными голубыми глазами. Ее седые, аккуратно уложенные волосы обрамляют высокий лоб ровными локонами, создавая почти кукольную внешность. Кажется, что даже время не смогло справиться с этой потрясающей красотой. Лена не может оторвать взгляд и любуется старушкой. Тем временем профессор продолжает свою показательную экзекуцию.

– Когда ты родилась, в каком году? – ласково спрашивает он.

– В восьмом, – менее уверенно отвечает Краевская и перестает улыбаться.

– А полностью?

– В 1708, – осторожно отвечает старушка под дружный смех студентов.

– В тысяча восемьсот, – поправляется она немного смущенно.

Палата заполняется громким гоготом. Профессор отворачивается от старушки и вытирает глаза платком, студенты смеются не смущаясь.

Лену коробит. Она рассматривает посетителей. Они кажутся глупыми и не серьезными. «И эти люди будут врачами?», – размышляет она. Они совершенно не соответствуют ее представлению о данной профессии. Ассоциации заполняют воображение. Студенты напоминают белых лабораторных крыс. Внутренний протест заполняет душу. Ей хочется бросить тапок в эту агрессивную свору наглых зверьков. Она словно кобра перед прыжком внутренне сворачивается в клубок, морально готовясь к нападению.

– Когда началась война? – справившись с приступом смеха, продолжает опрашивать больную профессор.

– Какая война? – Переспрашивает Краевская

– С немцами война, – уточняет профессор

– Вторая мировая, – добавляет один из студентов.

– В тридцать девятом, – отвечает Краевская.

Студенты снова смеются

Лену начнет душить злоба.

– Вообще-то, Вторая мировая война началась первого сентября 1939 года, – громко поправляет она, – стараясь быть услышанной даже через смех, – и вам, господа, стыдно это не знать. И смеяться нужно не над ней, а над вами – ха-ха-ха, – звучит ее имитация смеха уже в полной тишине.

Студенты замолкают, видимо вспоминая, что они находятся в сумасшедшем доме и вокруг злобные и опасные психи. Они смотрят на профессора, ожидая его реакции. Воцаряется гробовая тишина

– А это кто? – спрашивает профессор у дежурного ординатора.

– Ничего особенного, суицид, – отвечает врач с легким презрением в голосе.

– И что ж вы барышня, такая умная решили руки на себя наложить? – обращается профессор к Лене с легкой иронией в голосе.

– Ситуация сложилась безысходная – говорит девушка, ловя на себе насмешливо-любопытные взгляды студентов.

– Не бывает таких ситуаций – самодовольно отвечает профессор.

– Вы вылечите Тамару Михайловну? – Лена подхватывает ироничный тон и смотрит с издевкой на профессора.

– Это, барышня, не лечится, – бросает он, словно не замечая сарказма в вопросе.

– То есть, вы хотите сказать, что у вас бывают безысходные ситуации, а у меня таковых быть не может? – с откровенным сарказмом говорит Лена.

– Пойдемте дальше, – говорит профессор студентам, и они уходят из палаты.

Лампочка мерзким желтым светом в сто пятьдесят свечей лезет в душу. Воспоминания оживают и ковыряют длинными, острыми когтями незаживающую рану. Психи под действием лекарств мирно поскрипывают железными кроватями. Лена не спит. Она не в силах заснуть.

Вдруг оживает стража у входа, и рядом с Леной кладут еще одну женщину. Медсестра пытается отобрать туфли, но женщина громко возмущается, утверждая, что она не может ходить ни в чем другом, и медсестра отступает.

Женщина смотрит на Лену.

– Сколько тебе лет, – спрашивает она.

– Шестнадцать.

– За что тебя сюда? – женщина говорит серьезно, и в ее глазах виден свет.

– Суицид, а вас?

– Несчастная любовь, что ли? – спрашивает женщина.

Лена молчит, ей ничего не хочется объяснять. Комната мирно спит, только соседка из блокадного Питера плачет сквозь сон. Вновь прибывшая пациентка, шепотом начинает свой рассказ. Она тоже плачет, у нее горе. Ее губы обкусаны и безжалостно хрустят косточки пальцев рук, сворачиваемые в акробатические позы.

Через полчаса Лена уже знает, что соседку зовут Татьяна, что она врач-анестезиолог и что два месяца назад в школьном тире застрелили ее пятнадцатилетнего сына. Татьяна решила разобраться, все ли правильно сделали хирурги. Убитая горем женщина, изучая историю болезни, нашла нарушения и допущенные ошибки, лишившие жизни ее ненаглядного мальчика. Коллеги, не желая себе проблем, отправили ее в дурдом.

Рассказывая, она всхлипывает и вытирает слезы. Лена смотрит на женщину, ее заплаканные и избитые горем глаза еще живы. Она не сумасшедшая. Просто она, как и Лена не вписалась в правила этой жизни. На время свои проблемы отступают. Лена расспрашивает Татьяну, та рассказывает, пока они не погружаются в сон.

Врачи, сменяя друг друга, усиленно шкрябают ручкой бумагу, задавая одни и те же вопросы и не слушая ответов. Потом появляется он. Он предательски молод и Лена зовет его Костик, хотя он интерн и почти уже врач. Он шутит, смотрит ей в глаза и слушает, что она говорит. Они обсуждают Цветаеву, Блока и он рассказывает теорию Эрика Берна. Стараясь не вдаваться глубоко в теорию, Костя рассказывает о влиянии воспитания на дальнейшую жизнь. Берн создал несколько типов схем и доказал, что удачливость или неудачливость по жизни – это всего лишь последствия родительского программирования. Лена узнала, что есть такие жизненные программы, Берн назвал их фатальными скриптами, которые неминуемо приводят к смерти.

Костя обещает протестировать и сказать, какой у нее скрипт.

– Ну, и какой? – улыбаясь, спрашивает Лена.

Костик мнется, выдавливая из себя витиеватый ответ. Значит «фатальный», – понимает Лена. От этой мысли ей становится грустно и холодно. Она обречена. Из этого тупика выхода нет. Она все равно умрет, просто потому, что с этим не живут.

Столовая маленькая и пациентов кормят в две смены. Краевская, поевшая в первую смену, отчаянно прорывается снова. Ее