не пускают, она падает на пол и воет. Голос звучит с мольбой и отчаяньем. Лена замирает от душещипательной сцены. Но церберы в дверях непреклонны. Они смеются и гонят старушку прочь.

– Пустите ее, что вам жалко? Она вас, что – объест?

Две толстые клуши оборачиваются на Ленин крик. Они уже готовы сожрать ее взглядами, но за Лену вступается Татьяна.

– Пустите, зачем вы издеваетесь, еще не известно, что с вами будет в ее возрасте.

Пока остатки мозга пытаются это вообразить, Краевская проскакивает между зазевавшимися санитарками в столовую и занимает место за столом. Ее лицо светится от счастья, и словно маленькое знамя победы, кулачок сжимает алюминиевую ложку.

– Опять пришла, – смеясь, говорит повар, и кладет ей полполовника каши. Краевская молит о добавке, ее красивое лицо заливают слезы.

– Съешь, я еще дам, – обещает повар и накладывает кашу следующему.

Наверное, она мысленно сейчас там, в блокадном Ленинграде. Ее лицо светится счастьем. Медленно, словно деликатес, она намазывает овсяную кашу на маленькие ломтики булки и, смакуя, кладет в рот. Она настолько поглощена процессом еды, что не замечает, как остается одна. Она, конечно же, не съела даже четверти порции, и ее глаза смотрят с болью, как санитарки уносят тарелку. Она прячет в кулачке кусочек булки и пробирается к выходу. Снова трагедия и снова плач. Огромные голубые глаза утопают в слезах. Булку отбирают.

Словно пытаясь взять реванш, санитарка заталкивает Лену в палату, где лежит Краевская. Смрад, висящий в воздухе, обухом бьет Лену по голове. Санитарка поднимает матрас, и запах плесени смешанный с мочевиной заполняет пространство вокруг. Под матрасом, бережно завернутые в кусочки газеты, лежат ломтики белого и черного хлеба. Поняв, что заначка обнаружена, хрупкая старушка падает всем телом на кровать и начинает выть.

Комната кажется Лене огромной. На крик Краевской оборачиваются полсотни глаз. Полуживые, бесформенные тела ложатся на кровати, стараясь закрыть собой последнее, что осталось у них в этой жизни – спрятанные под матрасами засохшие, заплесневелые корочки хлеба. Лена понимает, что она уже видела эти лица. Точно такие же люди глядели с фотографий в музее блокады Ленинграда.

Кто сказал, что блокаду сняли? И что она была всего 900 дней? А это, по-вашему, что? Это не правда, что чужая боль не болит. Лена чувствует ее сейчас каждой клеткой своего тела. Вот они, защитники города. Герои тех далеких лет. Выжившие и выстоявшие, не сдавшиеся и победившие. Наверняка многие награждены орденами и медалями. И теперь благодарные потомки запихнули их сюда догнивать.

Пока Лена, морщась от вони, наблюдает за пациентами, в палате появляется Татьяна.

– Это что такое? – звучит ее громкий и возмущенный голос, – что здесь за смрад?

Она подходит к кровати, на которой лежит старушка и тихо стонет. Ловким движением женщина переворачивает пациентку и осматривает.

– Почему пролежни не обработаны, почему простыни нет, почему не вымыта! – голос Тани звучит настолько грозно, что санитарки забывают – Татьяна обычная пациентка, и начинают суетиться вокруг.

– Ленка, ты чего бездельничаешь? Иди, помогай! – Приказывает Татьяна.

Одна, вторая, третья, – Татьяна осматривает лежачих больных, командует санитарками, заставляя менять белье. Те неохотно, переваливаясь с боку на бок, словно беременные пингвинихи, семенят по палате, поднося чистые простыни, перекись водорода и ватные тампоны. Татьяна обрабатывает пролежни, показывая Лене как делать массаж для их предотвращения. Они проветривают помещение и собираются уходить. Вдруг кто-то берет Лену за руку: старушка целует ее пальцы и благодарит за помощь.

«И ты, молодая и здоровая, жалуешься, что тебе плохо? Посмотри и запомни, запомни навсегда, чтобы всякий раз, когда тебе захочется себя пожалеть, эта картина вставала у тебя перед глазами. Ты хотела сбежать? Сбежать от проблем?» – внутренний голос сегодня беспощаден. Лена пулей вылетает из палаты. Она теперь знает, чего действительно нужно бояться.

Сегодня не будет Кости, сегодня восьмое марта и Лене просто нужно как-то пережить этот день.

Краевская вальсирует с главврачом. Ее хрупкое и грациозное тело в мельчайших деталях помнит все движения танца, а мозг не помнит даже о случившемся пару минут назад. Они танцуют вдвоем под восхищенные взгляды собравшихся в столовой пациентов. Глаза больных потеплели, и лица бессмысленно улыбаются, какой-то нечеловеческой, почти собачьей улыбкой. Из-за чуть приоткрытых окон соблазнительно пахнет свободой. Там, за каменными стенами, продолжается жизнь, от которой Лена отчаянно пыталась убежать. Она смотрит сквозь стальные прутья в окно, и ей безумно хочется на свободу.

На столе лежит бесхозный карандаш. Лена отвечает на вопросы, но продолжает за ним наблюдать. Он полностью завладел ее вниманием, превратился в цель и смысл жизни. Он – это часть запрещенного мира. Глаза следят и за Костей. Сейчас он отвлечется, и рука, стремительнее, чем нападающая на добычу кобра, вцепится сильными пальцами в карандашный огрызок и положит в карман. Готово.

Глаза излучают свет удачи.

Лена сидит на кровати и смотрит в окно. Легко Косте говорить: «придумай историю про несчастную любовь, чтобы в нее поверили врачи, и тебя выпишут». Она мысленно перебирает в голове всех своих одноклассников, затем тех, кого она помнит из параллельных классов, но достойной любви кандидатуры не находит. Она впадает в отчаянье и медленно начинает погружаться в тоску. Неожиданно всплывает воспоминание об исключении, иммигрировавшего в Израиль, Бори Рабиновича из комсомола. Лена не помнит Бориса, но возможно это к лучшему. В глазах загорается огонь, и она, осторожно нащупав в кармане карандаш, начинает записывать созданную воображением историю. Карандаш тихонечко чирикает на обложке журнала текст. Все происходит как в кошмарном сне. Две мощные фигуры возникают перед ней. Лена, вскрикнув от резкой боли, падает вниз лицом на кровать, и из выкрученных за спиной рук извлекается карандаш и журнал с записями. Все, она наказана. Читать или выходить из палаты запрещено.

Взмыленный и красный Костик влетает в комнату.

– Как ты посмела. Ты меня подставила!

Он не слушает ни объяснений, ни оправданий. Он причитает о созданных Леной потенциально-возможных проблемах. Она смотрит вслед удаляющейся спине, и глаза заполняются слезами. «Я больше не могу». Но теперь все пути к свободе отрезаны. Она, как и старушки-блокадницы, будет догнивать здесь до конца жизни.

Наутро Костя спокоен, тих и приветлив, больше никаких рассказов или разговоров про Цветаеву, никакого Эрика Берна. Костик, как бы вскользь, говорит о том, что ей будут делать «амиталового интервью». Лена осознает, что это значит. Она снова проваливается в грусть.

– Что тебя так огорчило? – спрашивает Костя, увидев резкую перемену ее настроения.

– Мне жаль, что я не читала книжку Александра Подрабинека «Как следует везти себя