Я должен был бросить вызов судьбе – и сделал это: похлопал толстяка по плечу и приказал на хинди:

– А ну, прекрати немедленно!

Мерзавец не услышал – слишком распалился, – я толкнул его и сбил с ног. Он обернулся: что за безумец рискнул поднять на него руку в самый ответственный момент? «Шестерки» помогли боссу подняться, коротышка выхватил нож и шагнул ко мне, но оскорбленный бандит жестом остановил его и неведомо откуда достал тесак, недвусмысленно давая понять, что меня ждет. За нами наблюдало множество глаз, помочь мне не пытались, но свет кто-то зажег. Я начал отступать, поняв, что совершил ошибку, не атаковав без предупреждения. Я наткнулся спиной на колонну в цент ре камеры и остановился, решив дорого продать свою жизнь. Темнокожий гигант устрашающего вида, с выпученными глазами, кривыми желтыми зубами, копной кудлатых волос и тонкими, как у довоенного плейбоя, усиками, двигался скачками и выглядел уморительно-нелепо в спущенных белых штанах.

– Он мой! – прикрикнул он на ретивого сообщника со стилетом в правой руке, когда тот решил нанести удар первым. – Я выпущу ему кишки!

Все. Конец. Последней стала мысль о Салли, моей любимой девочке, которую я покинул. Она будет расти без отца. А Дина? Где она? Прощай, Дина… я…

Бандит приставил нож к моей шее. Я чувствовал его зловонное дыхание. Почему он медлит? Почему так странно на меня смотрит? Собирается пытать или решил изнасиловать? Я очень надеялся, что нет. Его прыщавый нос был покрыт шрамами, из ноздрей торчали волосы, пухлые губы растянулись в свирепом оскале.

– Ты кто такой? Я тебя знаю.

– А я тебя нет.

– Точно знаю. Легавый?

– Еще чего!

– Наседка?

– Не угадал.

– Парама не обманешь. Говорю же – я тебя знаю!

– Вряд ли. Я британский офицер в отставке.

– Вишна всемогущий! Обмани-Смерть!

Лицо убийцы просияло.

– Обмани-Смерть! – повторил он с наивным восторгом ребенка, который наконец-то воочию увидел Рождественского Деда.

Он бросил нож, заключил меня в объятия и две минуты хлопал по спине, как будто встретил младшую сестру, которую сам же и продал много лет назад, а когда наконец отпустил, я заметил слезы у него на глазах. Он схватил мою руку, поднял ее вверх и торжественно объявил:

– Представляю вам великого человека Обмани-Смерть. Я восхищаюсь им, как никем другим.

Вот так я был назван другом Парама Пурохита, одного из самых гнусных мерзавцев на свете. Больше всего этот человек любил насиловать – мужчин и женщин, мальчиков и девочек. Он продал родную мать, отправил на панель сестру и убил братьев. Список его преступлений был бесконечен, как постный день, но негодяй всегда выходил сухим из воды: свидетели исчезали или отказывались от показаний.

Бандит и подлый негодяй, Парам не имел ничего святого, и жестокость была единственным доступным ему способом самовыражения. Он умел только воровать – у богатых и бедных, молодых и старых, – но не довольствовался кражами. Ему нравилось причинять боль своим жертвам, пытать их, чтобы развязать язык или просто развлечения ради. Имя Парама наводило ужас и внушало отвращение, он не работал ни дня за всю жизнь, а мысль о том, что другие тратят часть времени на честный труд, очень его веселила. Парам Пурохит жрал, насиловал, грабил и… смотрел телевизор.

По счастливому стечению обстоятельств Парам посмотрел документальный фильм Хелен, проникся им и занес меня в свой личный пантеон. Он и подумать не мог, что когда-нибудь познакомится со своим кумиром, поэтому усмотрел в этом знак судьбы. Парам относился ко мне как к полубогу, считал таинственным существом, наделенным высшей силой. Я напал на него один, без оружия, что доказывало мою необычную сущность. Он был до крайности предупредителен, необычайно мил и считал меня лучшим другом. Единственным. Неповторимым. Новое, странное, сладостное чувство переполняло душу Парама, он требовал, чтобы окружающие выказывали мне любовь и уважение, а иначе… Сами понимаете.

Я пребывал в прострации. Так называемая «дружба» угнетала меня, улыбки Парама ужасали. Я впал в тяжелейшую депрессию. Лежал на циновке в полной прострации, пришибленный, равнодушный. Все меня жалели – даже те, кто при других обстоятельствах легко дал бы мне сдохнуть. Они подходили, садились на корточки, интересовались моим здоровьем, угощали лепешками чапати и морковной халвой, бананом или чаем, подбадривали, предлагали прочесть молитву.

Парам называл меня дорогим другом, требовал визита тюремного доктора, обзывал повара-тамильца идиотом и патентованным отравителем, думая, что в моей тоске виноват желудок (у него самого был печальный опыт). Он промокал мне лоб чистым носовым платком, гладил по щеке, утешал, брал за руку, пел детские песенки, требовал тишины, запрещал храпеть и грозил убить того, кто испортит воздух. Парам совал мне в рот сласти, убеждал, что черная полоса закончится и ничего страшного со мной не случится: Обмани-Смерть умереть не может!

Я никого не слушал. Старик с пергаментным лицом и белой бородой присел на краешек моей циновки, зажег свечу и полдня бормотал молитвы. К нему присоединились постояльцы соседних камер, люди сменяли друг друга, то и дело возникал затор. Меня обрызгивали кокосовым молоком, посыпали каким-то порошком желтого и красного цвета, цветочными лепестками. Одновременно горели двенадцать масляных светильников, но гул голосов «паломников» не мог пробиться сквозь пелену тупого безразличия, отравившего мое сознание. Я ни о чем не думал. Не ел. Не пил. Не спал. Я отупел, голова превратилась в пустой чердак, продуваемый всеми сквозняками. Ллойд талдычил: «Ешь, а то помрешь! Ешь, дурак, ешь!» В это время года камера не отапливалась, было жутко холодно, а я задыхался и обливался потом, удивляя товарищей по несчастью. Я молча указывал пальцем на окно, прося не закрывать его, нашлись недовольные, но их усмирил Парам. Так прошло две недели. Однажды вечером Парам привычным жестом вытер мне пот с лица и задел нос, но я, к превеликому удивлению, не почувствовал боли. Все зажило, пусть и не слишком красиво. Я поел, стал набираться сил, и узники пришли к выводу, что молитвы действуют! Значит, там, наверху, есть Некто, получающий сообщения и время от времени выполняющий просьбу-другую. Парам не сомневался, что Об-мани-Смерть – любимчик богов, а я сидел с открытым ртом, обмякнув, как мешок с сеном, и молчал.

Баладжи, милый, меланхоличный молодой человек, тоже принимал во мне участие. Он был «штатной жертвой насилия», что не слишком его угнетало – привык за двадцать лет. Это стало его ремеслом, не слишком веселым, но ремеслом. Баладжи зарабатывал на жизнь, оплачивал счета и благодаря актерским задаткам завел постоянную клиентуру. Подростком он мечтал выступать на сцене. Не сложилось. Зато его крики и стоны звучали так правдоподобно, что дрожь пробирала. Клиенты возбуждались и даже перевозбуждались, некоторым – в том числе Параму – вопли заменяли «Виагру».

Баладжи обвиняли в соучастии в краже: одного из его постоянных клиентов ограбили прямо у подъезда дома. Бедняга клялся, что ни за что не стал бы так рисковать, но судья ему не поверил.