на носатого своим добрым взглядом, но тот разозлился лишь сильнее.

– Мое терпение отходит с платформы «Хвать-за-нос»! – проскрежетал он. – Садись в вагон, глупый старик, или хуже будет…

Человек-в-красном не испугался. Он продолжал все так же молча глядеть на злобного коротышку, словно потешаясь над ним.

– Говард Бек здесь командует! – продолжил носатый. – И когда Говард Бек говорит тебе, глупый старикашка, залазить в вагон, ты залазишь в вагон! Эй… – Носатый вдруг вскинул длинный острый палец вверх, словно вспомнив что-то. – А мешок-то, мешок, не проштемпелирован!

Говард Бек ткнул палец в чернильницу и оставил на мешке Каминника грязную отметину.

– Все! Теперь полезай в вагон! Мы отбываем! Мы отбываем!

Обладатель форменной фуражки Паровозного ведомства бесцеремонно схватил Человека-в-красном и засунул его в вагон: вместе с его белой окладистой бородой, лётными очками и мешком, полным подарков. А потом он закрыл дверцу вагона и переключил небольшой рычажок на трубе локомотива.

В тот же миг поезд качнулся и отошел от станции, и Говард Бек непроизвольно залюбовался им.

Ох, что это был за поезд! Вишневый, с лакированными вагончиками, с премиленьким паровозиком, с золочеными детальками и крошечными фонарями. С изящной витой надписью «Чернинг-Брамм» на боку вагончика-тендера. Говард Бек просто обожал этот поезд. А еще он обожал эту станцию, заснеженные холмы по обе стороны от путей и уходящие вдаль рельсы.

Глядя, как поезд несется сквозь зиму, Говард Бек захлопал в ладоши, отчего раздался деревянный треск, и выдал: «Ту-тууу!», имитируя при этом рукой движение машинистов, когда они тянут за шнур гудка.

– Ой… – вздрогнул Говард Бек, словно очнувшись от сна. – Снег закончился! Непорядок! Нужно больше снега!

Он схватил мешок мелко нарубленной мишуры и принялся высыпать ее над станцией и холмами, между которыми ехал поезд. Зазевавшись, Говард не заметил, как его состав, описав круг, вернулся и снова подошел к станции.

– Ой-ой-ой! – воскликнул носатый железнодорожник и, отшвырнув мешок в сторону, позвонил в колокольчик, который он взял с полки праздничных бубенцов, колокольчиков и погремушек. После чего сложил руки рупором возле рта и произнес, намеренно исказив голос: – Господа пассажиры! Поезд «Чернинг-Брамм» прибывает на платформу «№ 7»! Не забывайте ваши чемоданы! Иначе они достанутся мне! Хи-хи…

«Тио-Тио. Лавка игрушек миссис Фрункель для хорошо воспитанных детей» была закрыта.

Новогодний вечер плавно перерастал в предновогоднюю ночь. На улице усилился снегопад.

Ровно в девять часов, и ни минутой позже, миссис Фрункель закрыла книгу учета, лично погасила везде свет, выключила граммофоны и заперла лавку. И тогда, дождавшись, когда шаги строгой хозяйки магазинчика стихнут, а эхо от веселых карнавальных мелодий сгинет, в «Тио-Тио» пробрался Говард Бек.

Говард Бек был маленьким, шустрым и юрким (издалека его часто принимали за ребенка), и ему ничего не стоило пролезть в щель, или в крошечное окошко, или забраться куда-нибудь по трубе.

Лавка игрушек на перекрестке Хартвью и Флеппин была его самым любимым в городе местом. Он частенько проникал сюда по ночам, ведь именно здесь хранилась эта изумительная игрушечная железная дорога. Оставаясь наедине со своим поездом, он не замечал, как быстро проходит время, и постоянно засиживался в лавке до утра, до того самого момента, как приходила миссис Фрункель или ее толстая помощница Фло. Но лишь только заслышав скрип ключа в замочной скважине входной двери, он тут же прятался среди кукол и наблюдал, как старуха обнаруживает устроенный им бедлам и принимается причитать: «Кто это здесь набедокурил?» – при этом неизменно угрожая, что поставит капканы.

Говард Бек не боялся капканов. Мамаша часто твердила, что только болваны попадают в ловушки. Мамаша – очень умная, и Говард верил всему, что она говорит: Мамаша сделала его, а значит, ей виднее.

И «сделала» здесь значит буквально.

Говард Бек был куклой. Куклой с характером. И со своим собственным видением того, что хорошо, а что плохо. «Плохо» для него было терпеть и не потакать своим ежесекундным прихотям. А еще он никогда не упускал возможности кому-нибудь нахамить, нагрубить и пнуть кого-нибудь по ноге.

Может, Мамаша и не хотела, чтобы он был грубияном и плутом, но таким уж он вышел.

– Эй, ты! Каминник! Ты снова испытываешь мое терпение!

Говард Бек вытащил из вагончика миниатюрную фигурку Человека-в-красном и поставил ее на платформу станции.

– Наглый старикашка! Я-то знаю о тебе такое, что в Саквояжне захотели бы узнать все! Но тебе повезло! Очень повезло! Я умею хранить секреты. – Говард Бек понизил голос: – Мамаша просила.

И действительно: однажды Говард стал невольным (а если уж начистоту, то вольным – он любил подслушивать) свидетелем заговора. Заговора, в котором принимала участие его собственная Мамаша! Но об этом ни-ни… ни словечка! Иначе Мамаша будет злиться…

Говард не хотел злить или расстраивать Мамашу. Он ее очень любил, и ему становилось не по себе, когда она грустила. А в преддверие праздников она всегда впадала в какую-то мрачную хандру, сидела целыми днями в кресле у погасшего камина и жутко шевелила губами, словно с кем-то разговаривала.

Этот Новый год не стал исключением, но на сей раз Говард решил докопаться до правды и узнать, что именно творится с Мамашей.

С трудом ему удалось ее разговорить.

Мамаша сказала, что ей больно. И когда он предложил сбегать за доктором, она призналась, что ни один доктор не в силах унять эту боль. Говард непонимающе закачал носатой головой, и Мамаша пояснила:

– Нет такого лекарства, которое может унять тоску по прошлому или излечить ностальгическую апатию. Нет таких пилюль, которые смогут вернуть в прошлое.

– Ты грустишь из-за прошлого? – спросил Говард.

Мамаша задумчиво поглядела не столько на него, сколько сквозь него.

– Нынешние праздники, малыш, – жалкая тень того, что устраивали кукольники Габена в прошлом. О, это было подлинное волшебство! Мы собирались в новогоднюю ночь вместе и творили чудеса, а теперь мы – те, кто остался – разбросаны по городу и прячемся в своих чуланах, как крысы. Многие давно лишились своих кукол. У нас нет ни былого уважения, ни славы – мы забыты, а наше искусство никому больше не нужно. Кукольники в Тремпл-Толл нищенствуют и побираются. Прежде мои творения стоили сотни фунтов, но сейчас у меня нет даже пары пенсов, а что уж говорить о том, чтобы купить праздничного гуся…

– Я добуду для тебя гуся! – с горячностью пообещал Говард. – Если ты станешь счастливой. И улыбнешься.

– Я