Как-то странно. Если наши рассуждения о несчастьях призваны предотвратить их повторение, гораздо логичнее было бы сосредоточить внимание на непосредственных причинах, на том, как именно нас заставили заболеть или поставить жизнь под удар. Так что при всей естественности вопроса «Почему я заболел?» формулировка его требует объяснений.

Мы формулируем вопросы определенным образом, потому что системы логического вывода предлагают нам формат гипотетического ответа. Вопросы не вытекают из событий сами по себе, они возникают в сознании, которое уже рассматривает события под определенным углом. Например, вопрос «Почему эта вилка сделана из резины?» естественен, поскольку у нас имеется особая система логического вывода, связывающая рукотворные предметы с возможными функциями и соответственно замечающая несоответствие между привычным назначением вилки и особенностями конкретного столового прибора. То же самое относится к нашим спонтанным мыслям о несчастьях.

Прописная истина для антропологов: несчастья обычно интерпретируются в социальном ключе. У нас есть социальные взаимоотношения, мы вступаем в сложное социальное взаимодействие сотни тысяч лет, потому что имеем специализированные когнитивные способности, которых требует социальная жизнь. У нас есть особые средства распознавания своих внутри группы; мы знаем, как вести себя со своими в противоположность чужакам; интуиция подсказывает нам, кому стоит доверять, а кому нет; у нас есть системы логического вывода, улавливающие обман и предательство интересов и вызывающие определенные эмоции, когда нарушаются принципы социального взаимообмена.

Рассмотрим наши примеры в этом свете. Квайо говорят, что предки посылают человеку болезнь, потому что хотят получить что-то в жертву. В одних случаях люди признают, что изначально пренебрегли необходимостью принести жертву, обошли вниманием определенного предка или не поддерживали с ним должной связи. Перед нами явные отношения взаимообмена. Предки обеспечивают покровительство и защиту, а люди жертвуют им зажаренных свиней. Бывает, люди начинают думать, что предки слегка «зарвались», и справедливо обижаются на них. Такие эмоции характерны для ситуаций, где выгоды одной стороны начинают увеличиваться, а издержки – нет. Отношения с предками воспринимаются когнитивной системой, которая обычно отвечает за ситуации социального обмена.

Ту же систему активируют представления о сглазе, однако тут жертва оказывается в ином положении. На первый взгляд может показаться, что вера в сглаз подразумевает только зависть и боязнь зависти. Как говорит Покок о наджаре в Гуджарате, опасность таится непосредственно во взгляде: «Когда чувствуете на себе чужой взгляд, немедленно притворитесь, что все ваше внимание поглощено какой-нибудь безделушкой, чтобы приковать к ней и внимание смотрящего на вас». Люди воспринимают чужую зависть как силу с непредсказуемым воздействием.

Однако на самом деле все не так просто. Если бы страх перед завистью был единственным фактором, его вызывали бы любые социальные различия. В конце концов, люди могут завидовать любой разнице между своим положением и чужим. Однако, как утверждает Покок, некоторые социальные различия никаких подозрений не вызывают. Богатый землевладелец может разгуливать в роскошных нарядах, не опасаясь никакого сглаза: «Наджара ждут больше от равных – или закономерно претендующих на равенство – по большинству остальных параметров». Дурной глаз притягивает неожиданная удача, выпавшая кому-то из обладателей схожего статуса.

А значит, боимся мы на самом деле не зависти окружающих, а того, что нас могут принять за ловкача – человека, получающего выгоду без издержек. Это актуально, когда различия возникают между людьми, находящимися в ситуации прямого обмена, так что разница и в самом деле может быть следствием некоего мошенничества. Однако различия в социальном статусе и достатке толкуются в этом контексте как следствие сущности человека (проявляющегося в принадлежности к касте) и духовного предназначения. Они, в принципе, не воспринимаются как результат обмена и, возможно, именно поэтому не активируют системы социального взаимодействия; распознавание мошенничества, создающее представление о дурном глазе, оказывается нерелевантным.

И наконец, фактор социального обмена явно играет ключевую роль в представлениях о колдовстве. Колдунов неизменно описывают как личностей, которые пытаются получить выгоду без всяких затрат. Именно так фанг и многие другие отзываются о них: это те, кто берет, не отдавая; крадет чужое здоровье и везение и живет благополучно, только если тяжело другим. Кроме того, фанг сравнивают колдунов с определенной породой деревьев, которые поначалу растут скромно и неприметно, однако постепенно вытягивают все питательные вещества из окружающей почвы, «объедая» даже более крупные деревья.

Модель социального обмена объясняет, почему представления о колдовстве в Африке так сильно трансформировались в связи с меняющимися экономическими условиями. В традиционных верованиях колдуны были родственниками по крови или по браку, и, чтобы справиться с проблемой, требовалось распознать злоумышленника. В современных условиях колдуны остаются инкогнито, а ритуалы обеспечивают общую защиту от козней. Традиционная модель явно коренилась в общинном укладе и способе взаимообмена, когда люди сотрудничали в основном с родней и соседями и знали их лично. Современная версия обусловлена общим переходом к рыночной экономике и постоянным притоком людей в города, меняющим формат социального обмена. В обоих контекстах способ обмена диктует нам представления об архиобманщиках.

Аналогичным образом у французов, которых описывала Фавре-Саада, колдовские козни всегда воспринимались как посягательство на экономический потенциал семьи, попавшей под удар. Фавре-Саада отмечает, что главной мишенью оказывался муж и отец – глава семьи, человек, которому требуется «сила», чтобы вести дом и хозяйство, хотя зачастую непосредственными жертвами выступали его домочадцы, родственники, скот и земля. Это общая интерпретация, не вызывающая проблем, как и понятие о том, что «сила» – это нечто вкладываемое в экономический обмен. Неколдуны вкладывают силу в земледелие, скотоводство, продажу продукции. Колдунов же избыток силы толкает на нечестные поступки и на то, чтобы получать выгоду без затрат.

Эмоциональное напряжение, связанное с неудачами, вполне понятно – человек думает о возможной потере имущества, здоровья или даже жизни. Однако то, как именно он представляет себе эти ситуации, диктуется системами логического вывода, отвечающими за социальное взаимодействие. Злые духи толкают на нечестные сделки, разгневанные предки следят за честностью исполнения, сглаз – это гиперреакция на возможное ловкачество, а колдуны – сами ловкачи и мошенники.

Так зачем же приплетать богов и духов к объяснениям несчастий? Явно не только потому, что боги и духи наделены могуществом. Во-первых, иногда люди объясняют причины несчастья без всяких отсылок к особым сущностям – как в случае с дурным глазом. Во-вторых, даже вспоминая о сущностях, наделенных особой силой, человек не задумывается о том, как именно они действуют. Его просто не интересует процесс. А теперь рассмотрим этот вопрос немного под другим углом. У человека имеются системы логического вывода для социального взаимодействия, диктующие, например, его интуитивные представления об обмене и справедливости. Мы знаем, что эти системы работают постоянно. У социального вида, такого как homo sapiens, благополучие и неблагополучие часто зависит от других. Наше социальное окружение служит источником как защиты и благополучия, так и опасности.