Во всех без исключения сообществах, где проводились антропологические исследования, удавалось хотя бы примерно выяснить, что происходит с человеком после смерти (зачастую отвечающие приходили в полное недоумение, не понимая, зачем этим в принципе интересоваться) и что делают с умершими (вопрос гораздо более разумный). Как я уже несколько раз говорил, человека редко тянет теоретизировать на богословские темы. Его представления о смерти активируются конкретными случаями, когда кто-то умирает, а не праздными рассуждениями о бренности бытия. Кроме того, эксплицитные представления – это лишь часть когнитивных процессов. Подразумеваемое «само собой», как правило, остается при себе. Поэтому антропологи не удовлетворяются расспросами о том, как разные люди представляют себе жизнь и смерть, а наблюдают за поведением группы в случае кончины одного из ее представителей. В любом человеческом обществе имеются эксплицитные, гласные предписания и общепринятые негласные нормы о том, как вести себя в подобном случае. Разброс между ними широк – в одних обществах предписания минимальны, а ассоциируемые представления крайне скудны, в других же пышным и причудливым обрядам сопутствуют точные и сложные описания того, что такое смерть.[95]

У первобытных охотников и собирателей, чей промысел полностью зависит от диких растений и дичи, погребальные обряды обычно довольно просты по той элементарной причине, что они не могут позволить себе тратить скудные ресурсы на сложные церемонии. Их соседи-земледельцы, как правило, боящиеся и презирающие собирателей-кочевников, говорят, что те просто-напросто бросают тела на растерзание диким зверям. (Так мои собеседники-фанг зачастую отзываются о пигмеях.) На самом деле это далеко от истины. Возьмем, например, погребальные церемонии у батаки – малазийской группы охотничье-собирательских племен. Тело заворачивается в самый лучший саронг, украшается цветами и листьями, затем кладется на удобную спальную циновку. После этого его на носилках относят вглубь леса, предпочтительно подальше от проторенных троп. Соплеменники сооружают платформу на дереве, усыпают благоухающими травами и укладывают туда усопшего. Члены семьи обычно приносят какие-нибудь артефакты – курительную трубку, табак, духовую трубку с дротиками и т. п. Голову умершего окуривают табачным дымом. Водрузив носилки на платформу, соплеменники втыкают вокруг дерева палки и читают над ними заклинания, чтобы тигры не приходили и не раскачивали дерево. Затем, пока от тела еще что-то остается, члены семьи время от времени наведываются к умершему, проверить, как происходит процесс разложения. Обычно во время таких визитов рядом с платформой жгут благовония. Так происходит до тех пор, пока не исчезнут даже кости, возможно унесенные падальщиками. Обратите внимание, насколько ритуализирован даже такой простой обряд. Тело не просто уносят в лес – это нужно делать коллективно, люди должны петь и читать определенные заклинания, рядом с телом необходимо разместить определенные предметы.[96]

В более сложных погребальных обрядах часто встречается такой элемент, как практика двойных похорон. Первый этап обрядов совершается непосредственно после смерти. Это связано с тем, что мертвое тело опасно, и на практике этап заканчивается с первыми похоронами. Второй этап, который может состояться месяцы или годы спустя, призван превратить останки в более устойчивую, правильную, менее опасную сущность. Во многих местах на этом этапе останки эксгумируют, очищают кости от неразложившейся плоти и предают окончательному упокоению. Подобные двойные обряды описывает, в частности, антрополог Питер Меткалф у филиппинской народности бераван. Сперва тело умершего выставляется на специально сконструированном сиденье перед домом, чтобы вся ближняя и дальняя родня могла подойти и посмотреть или дотронуться. В этот период остальная община каждую ночь должна собираться на песни и пляски, стараясь производить как можно больше шума. Люди часто обращаются к усопшему, спрашивая, почему он их «покинул», предлагая сигарету или еду. Завершается этот этап погребением. В каких-то случаях тело кладут в гроб и хоронят на кладбище. В других случаях его помещают в большой керамический сосуд, чтобы ускорить разложение, в дно сосуда вставляют трубку для сбора жидкости. Как отмечает Меткалф, такой же метод используется при изготовлении рисового вина, с той разницей, что в интересующем нас случае конечным продуктом будет сухой остаток, а не жидкость. По прошествии недель или месяцев, когда тело достаточно разложится, останки извлекаются из сосуда или гроба и кости отделяются от остатков плоти. Это начало нового десятидневного обряда, также сопровождаемого песнопениями. В песнях усопшего призывают умыться, надеть праздничную одежду и отправиться вверх по реке в землю мертвых. Кости после завершения обряда либо зарывают в землю, либо хранят в деревянной усыпальнице.[97]

Зачем такие сложности? Антрополог Роберт Герц считал, что двойные похороны сближают погребальные обряды с обрядами перехода в иной статус, такими как бракосочетание или инициация. При инициации первая церемония обычно обозначает начало процесса трансформации, превращающего, например, мальчика в мужчину. Затем следует этап изоляции, во время которого проходящие обряд подвергаются испытаниям и должны от чего-то воздерживаться. И наконец, торжественная церемония возвращения отмечает присвоение нового статуса – теперь они полноправные взрослые. В двойных похоронах вроде бы просматривается та же логика. Живой человек принадлежит к социальной группе, усопший предок тоже, ведь усопшие выступают связующим звеном между отдельными живыми, обладают авторитетом («мы должны вести себя по заветам предков») и силой (несчастья считаются результатом нанесенного предкам оскорбления). Таким образом, обряд подчеркивает и оформляет переход от одного статуса к другому. Благодаря ритуальным вехам, отмечающим начальную и конечную точку «пути», переход проще укладывается в сознании.[98]

Представления о смерти, касающиеся дальнейших этапов, сильно разнятся. В каких-то группах усопшие уже не воспринимаются участниками социальных отношений. Их социальная роль заканчивается, как только о них перестают помнить. Как говорит антрополог Эдуардо Вивейруш ду Кастро, описывая представления о душах усопших в Амазонии: «Включение усопших в общественный дискурс длится, насколько хватает эмпирической памяти живых. Усопшая душа помнит только тех, кто помнит ее, и является только тем, кто видел человека живым». В других местах усопшие остаются на земле в качестве предков, однако подробности их личной биографии утрачиваются. В роли предка умерший становится персонажем нарицательным. Как говорит антрополог Майер Фортес: «Особенно нужно подчеркнуть, что предки ведут себя точно так, как от них ожидается и как позволяет им культ предков, независимо от своего прижизненного характера. Предок, который был любящим отцом может, согласно прорицанию, оказаться источником болезни, несчастья или иных напастей в жизни своих потомков с таким же успехом, как предок, слывший жуликом и транжирой». У предка остается лишь генеалогическая принадлежность, которая и служит обществу ориентиром и почвой для умозаключений о его отношениях с ближней или дальней родней. Именно поэтому, как отмечает антрополог Джек Гуди, культ предков процветает там, где от них наследуют материальное имущество, и особую важность обретает в обществе, где это наследство получают в совместное пользование.[99]