лакает бедняга Саул. Ты заметил, что в Стране Кротких вод имеется около сотни разных сортов пива?

Я схватил флягу и, с облегчением установив перемирие между обуревавшими меня чувствами, утолил жажду. Затем утер губы и воскликнул:

– Ну как же тебе можно доверять?!

– С какой стороны меня расположить, если я нахожусь на двух берегах? Умение изображать двойного шпиона сводится к тому, чтобы совмещать одну преданность и две измены. Вдвойне лояльный? Нет, вдвойне подозрительный. Я и сам не знаю, стал бы я доверять себе.

Он засмеялся, сверкнув белизной зубов. Ситуация не только не вызывала у него досады, но даже доставляла удовольствие. Чем больше двусмысленностей я подмечал в нем, тем сильнее он ликовал. Гавейн обожал озадачивать, избегать условностей, проникать туда, где его не ждут, и уклоняться от всякого спора. И снова, уже в который раз, он напомнил мне радужную форель, чье сверкание ослепляет, а гибкость позволяет ей увильнуть.

– Зачем ты пришел сюда, Гавейн?

Он изумленно поднял брови:

– Ради удовольствия поприветствовать вас: малыша и тебя. А заодно сообщить тебе: никакого нового поступления.

– Ты о чем?

– О женском флигеле. После твоего бегства там не появилось ни одной пленницы. По-прежнему никакой Нуры.

Я не отреагировал, и он поморщился:

– Я думал, тебя это интересует!

– Да… Спасибо за сведения.

Сражаясь с болезнью и смертью в поселении рабов, я все последние месяцы вообще не думал о Нуре. А сейчас услышал свой голос, который произнес:

– Царица Кубаба говорила мне о Нуре!

– Да что ты?

– Несомненно, Кубаба знает, что связывает меня с Нурой. Мы заключили сделку: я отправился в Бавель, за это она сообщит мне, где искать Нуру.

– Ах, Нура, Нура, Нура, – нараспев повторил Гавейн.

Я схватил его за руку.

– Ты когда-нибудь был влюблен?

– Это прямой путь к печали. Припомни как следует свое прошлое с Нурой: подсчитай годы радости и страданий. Ну как?

Я удостоверился, что на весах время моих страданий перетягивало чашу блаженства. И не проронил ни слова. Гавейн сделал вывод:

– Твое молчание подтверждает мою мысль, Нарам-Син: неприятностей больше, чем удовольствий. Вот она, любовь!

– По количеству – да, но не по качеству! Я не знал дней счастливее, чем те, что я провел с Нурой.

Он смерил меня взглядом и прошептал:

– А дни без нее оказались самыми несчастливыми. Ты описываешь единственное качество, имеющееся у любви: силу. Это достоинство ударов!

Я пристально взглянул ему в глаза:

– Ты ушел от ответа, Гавейн.

– А, так ты заметил?

– Был ли ты когда-нибудь влюблен?

Шея у него побагровела, и он отвернулся.

– Разумеется, – вздохнул Волшебник. – И поклялся себе никогда больше не приниматься за старое. Только вот…

Внезапно он сделался похож на юношу, который впервые открывает для себя все: чувственность, чувства. Мне хотелось, чтобы он продолжил, и я повторил:

– Только вот?.. Только вот что?

Он поднял на меня глаза:

– Мы ведь не выбираем, в кого влюбляемся, верно?

Ресницы у него задрожали. Он кашлянул и выпрямился:

– Я намерен побеседовать с тобой о Маэле. Он кажется мне очень одаренным мальчиком. Отведи его в школу писцов. Он станет секретарем или счетоводом. Успокой меня: он ведь не хочет пойти по стопам своего папаши лесоруба? Так что позволь мне поговорить с учителями.

И, прежде чем я ответил, Гавейн исчез, оставив в комнате пьянящее благоухание. Наверняка он хотел, чтобы я не спрашивал его, почему он причиняет себе столько боли. Эти «почему» составляли подлинный аромат, окружавший Гавейна. Почему он меня спас? Почему заботится о мальчугане? Мы с ним были случайными товарищами, мы просто повстречались на обочине дороги; нас не связывала ни кровь, ни история.

Я вытянулся на своем ложе – Роко тотчас прижался ко мне – и подумал, что под сверкающей, легкой и язвительной внешностью Гавейн скрывает простые и безыскусные ценности. Волшебник… Как точно прозвали его те увальни, что сопровождают товары. Где в волшебстве ложь, где правда? Чередование того и другого чарует. Мне никак не удавалось рассердиться на Гавейна, даже за самую гадкую его ложь. Этот мастер иллюзий оставался чародеем.

* * *

Работы по возведению Башни возобновились и шли полным ходом.

В верховьях реки подготавливали стройматериалы. В низовьях уже начиналось строительство. Под стенами Бавеля отвели канал и расчистили гигантскую площадку: сооружение в тридцать шесть уровней требовало очень широкого основания.

Я направился туда, где добывали глину. Рабочие приобрели ее консистенцию и желтовато-коричневый оттенок и превратились в глиняных человечков с блестящими телами. Глину формовали в деревянных опалубках. Некоторые кирпичи сохли на солнце, другие прокаливались в печах. Высушенные на открытом воздухе предназначались для внутренней отделки готовых объемов, тогда как более прочные, обожженные, должны были укрепить несущие стены.

Жизнь целиком зависела от глины, настолько первостепенное значение она имела. Из глины, покрытой штукатуркой, обмазкой, краской, тканью, досками или кожей, состояло все: дома, храмы, дворцы, крепостные стены, таблички для письма, горшки, кувшины, статуи, игрушки и даже люди, как объяснил мне Маэль… Сделавшись учеником школы писцов, он каждый вечер пересказывал мне то, о чем говорили его преподаватели. До появления человека землю населяли Боги. Их стало так много, что им пришлось самим взяться за работу и готовить себе пищу. Это затруднение возмутило их. Тогда одному из них, Энки, было поручено создать мелких Богов, или, скорее, слуг, которые стали бы трудиться вместо них, производя хлеб насущный. Энки смастерил форму в виде человека, а его мать наполнила ее глиной. Но ничего не получилось. Тогда он плеснул на глину немного крови Богини, и из формы вышел человек. Так родились люди, наполовину материальные – наполовину божественные, задуманные Богами, чтобы кормить Богов. И снова глина…

Положение целителя давало мне доступ в поселение, на стройку и во дворец. Я с интересом следил за ходом работ. У подножия строившейся Башни я столкнулся с архитектором Гунгунумом, но он не узнал меня. Полный нездоровой энергии, он властно руководил бригадой помощников, которые передавали строителям его распоряжения, а затем проверяли их исполнение. Вид архитектора вызвал у меня опасение за его здоровье: покрасневшие глаза, дряблые веки и сухая кожа в мраморных прожилках и глубоких морщинах, с воспаленными участками – все говорило о фанатичной работе, отказе от отдыха и сна. Стремительный, резкий, возбужденный, раздражительный и обидчивый, Гунгунум страдал от перенапряжения. Даже в его речи чувствовалась поспешность: убежденный в очевидности своих слов, он не договаривал фразы, а согласные звуки наталкивались друг на друга, и целые слоги выпадали. Иногда он так быстро и так путано раздавал указания, что его