Вроде бы настроение наладилось. Но так ли? — мгновенно усомнился Лешаков. Так ли уж все ладно. И чего хорошего, разве кошки больше не скребут на душе. Впрочем, так или не так — теперь не один ли черт, странным доводом успокоил он себя. Плевать на осторожные соображения. Чего побаиваться-то, думал он, самоутверждаясь, — вроде и терять ему было нечего.

Облаченный в новое, чистое, свежее, Лешаков заметался по комнате — некуда прислониться в помойной конуре. Всюду пыль и пепел, клочковатый мусор на полу, окурки в тарелках. Даже на диван присесть не решился. Он замотал горло шелковым кашне, еще раз оглядел в зеркале щуплую фигуру, помолодевшее лицо. От ощущения молодости своей сделалось грустно. Из зеркала глядела загубленная молодость. Лешакову было ее жаль. Он даже и не себя пожалел, а того молодого и стройного, симпатичного, который глядел на него из зеркала печально запавшими глазами.

Вот каким был, просунулась мысль, и стало еще жальче: такого симпатичного сгубили.

Лешаков усмехнулся — мужчина в зеркале усмехнулся в ответ. И Лешакову стало неловко. Инженер смешался и отошел к окну, ведь он жалел самого себя. Ему сделалось стыдно. А еще он обрадовался, что симпатичный в зеркале — он сам. Не в прошлом, а нынче. Это он сейчас такой. И Лешаков смутился больше.

От мыслей разных бросило в жар. Он опять распахнул окно в апрельский вечер и, набрав в легкие воздуха, выскочил в коридор.

Трудно с определенностью сказать, как получилось, что, в последнее время нелюдимый, Лешаков вдруг отправился в гости. Еще одеваясь, он не думал, что куда-нибудь пойдет, хотя и понимал: в новом костюме не станет лежать на диване или пол мыть. Он сперва собирался одежду примерить, а потом снять, аккуратно сложить, повесить — убрать до лучших времен. Но подробно не думал. Просто хотелось надеть чистое, новое — так он себя чувствовал.

Облачившись почти празднично, инженер не мог оставаться дома. А снимать, убирать одежду — бессмысленно, лучшие времена не грозили. Никакие прекрасные случаи не предстояли. Инженер был уверен. А то, что первого апреля друзья его прежние собираются и отмечают это число каждый год, он хорошо помнил. Несколько лет инженер у них не появлялся, но имел сведения, что они продолжают собираться — сложилась традиция. Потому он и втиснулся в ненавистное пальто, придавив ватой легкое и отчаянное настроение, выбежал из квартиры и заспешил по бульвару к магазину цветов, заодно соображая, в какой заглянуть гастроном: надлежало купить вина, а лучше водки. Но было поздно, водку с прилавка убрали. Лешаков посомневался у кассы и заплатил за бутылку коньяка.

Прифранченный, похудевший, с романтическими подглазинами, с букетом и бутылкой Лешаков появился на пороге. Словно крылами, он взмахнул рукавами пиджака, и цветы оказались в вазе, кто-то побежал за водой, а кто-то другой уже разливал горькую радость из лешаковской бутыли.

— Лешаков! Умница! Где пропадал! — кричали ему, тянулись из углов руки. — Надо же, цветы… Да тебя, брат, не узнать!.. Кто коньяк принес?.. Лешаков принес. Лешаков!

Лешаков проталкивался через объятия, пока не усадили его на свободное место, или даже табуретку из кухни специально принесли. Впрочем, сидел он в кресле, а на табуреточку переселился приятель, освободивший кресло. Лешаков поначалу пробовал протестовать, как же так? почему? он и сам на табуреточке. Но прервали, не позволили смутиться. Очередной друг уже обнимал, целовал. Сбоку на тарелку салат накладывали, рыбку красную, твердого копчения (Лешаков ее не любил) колбасу. Он отказывался, отговаривал. Зачем так много? Но его не слушали. Его любили в тот момент, и невозможно было этой любви помешать.

Лешаков не возражал, но отступил перед стихией: слепая любовь к Лешакову — она ведь почти никакого отношения не имела к самому Лешакову. Что поделаешь! Лешаков смутно ощущал, но прояснить ощущения не мог, не в состоянии был. Да и кто бы смог, — он выпил. И кто-то из-под руки снова и снова ему наливал.

Инженер удивлялся.

Нельзя сказать, что старые товарищи прежде относились к нему хуже. Его всегда принимали. От него ждали чего-то, особенно в институтские годы. Тогда никак еще не представлялась последипломная жизнь. Ясны были вершины и цели, и пути к ним. Очень хорошо видны они были издалека, с восторженного холма третьего курса. Но затем, в болотном быту, верные тропинки затерялись, как в тумане. И вершины сверкающие заметно отступили. Прорисовались отчетливее доступные и не такие далекие, не слишком крутые горки: чтобы вскарабкаться, не надо быть альпинистом. А потом оказалось, многим и эти несложные восхождения не под силу.

Еще ценили Лешакова за то, что он не мешал. Не путался под ногами, не противостоял, не угрожал соперничеством. Не сманивал чужих девушек и не посягал на жен. Сумел он поместиться вне всего этого и был скромно занят чем-то особым. Удобный человек. Никого не затрагивал. В свою очередь и его никто не задевал всерьез. Оттого не знали о Лешакове, чем же он действительно занят, что делает. Просто верили: делом увлечен и скромный, потому и молчит.

С самого начала от Лешакова ждали, что он пойдет. И пойдет, и пойдет. В молодости не был он яркой фигурой, скорее наоборот — запомнился однокурсникам как человек непритязательный. Держался незаметно. Но если брался за дело, у него получалось. В научном обществе он потихоньку успевал, и в спорте: один год чемпионом факультета был. Если он брался, у него ладилось. В юности у него все шло как по маслу. Но сам он не менялся, был тихий. И эта его тихость, неяркость — она уже была на нем печать. Оказалась она сильнее самой сверкающей незаурядности. Виделся в Лешакове талант: вот он, скромный, неяркий, но настоящий, — вот он какой! Именно таким и должен быть подлинный, про которого и в книжках, и в кино. Ждали от Лешакова, но Лешаков надежд не оправдал. Инженер Лешаков, ничем не занятый, ничем не увлеченный, существовал сам по себе помимо знания о нем.

О подлинном Лешакове настолько никто не догадывался, что, когда он перестал посещать совместные сборища, вечеринки, юбилеи и прочие, почти семейные, торжества, затворился в комнате и следовал единственному маршруту дом-работа-дом, а записную книжку с телефонными номерами вовсе потерял, никто его отсутствием опечален не был. Поначалу не заметили, а потом привыкли, что нет Лешакова. Нет, и все. Такое бывает, если человек умер. Только известие о смерти, пусть запоздалое, производит некоторое потрясение. Лешаков же исчез без потрясений. Тем более, что не умер. Искаженные или вовсе вымышленные, продолжали доходить сведения о нем. Сведения редкие, очень разные. Они не складывались и скоро забывались.

Но когда сам Лешаков, живой и здоровый, даже несколько помолодевший, в модном пиджаке и полосатой рубашке, с букетом в руке появился на пороге и коньяк принес — а это характеризует человека, — все заметили странный блеск его глаз. И друзьям нетрудно было принять свет головокружительного отчаяния, в котором пребывал инженер, за блеск преуспеяния. Тогда все, что о нем думали и знали, что приврали и приписали ему, что слышали мельком и на ходу, — все это соединилось и совпало с тем, чего от Лешакова ждали. Соединение всех частей, как соединение частей урана в бомбе, превысило критическую массу. И взрывом, ярким и горячим, была неожиданная любовь, с которой бросились к Лешакову.