Несмотря на сравнительно долгий перед этим период формирования, наши подразделения были недоукомплектованы. По документам, полученным из ЦАМО РФ, значится: «за май 1944 года поступило пополнения всего 172 человека, а за это же время отчислено вернувшихся из госпиталей 56 искупивших свою вину кровью, да по отбытии срока еще 20 человек». Это, если читатель помнит, к тем 600, освобожденным и восстановленным без ранений еще за Рогачев.

Сравнительно небольшой приток штрафников в этот период отчасти объяснялся отсутствием в то время активных боевых действий в войсках фронта и, конечно же, в связи с этим — определенным затишьем в деятельности военных трибуналов. Кроме того, в связи с тем что наступательные операции на территории Белоруссии в это время не проводились, новые территории не освобождались, то и «окруженцев», главной составляющей пополнения штрафбата, тогда стало несколько меньше.

По мере прибытия пополнения эти цифры, конечно, изменялись. По штатному расписанию у нас было положено по два заместителя командира взвода. Они по предложению ротных командиров назначались приказом по батальону из числа штрафников. Им и командирам отделений присваивались на это время сержантские звания, хотя погоны с нашивками они не носили, как вообще не было погон на плечах у всех штрафников. Но те из них, что попали в штрафбат из кадрового офицерского состава Красной Армии, как правило, где-то в дальних карманах хранили оставшиеся от прежних времен свои офицерские погоны. Надежду когда-то снова водрузить их на свои плечи, жаль, не всем им удавалось осуществить. Война без жертв не обходится, тем более в штрафбатах.

Одним из моих взводных заместителей был назначен опытный боевой офицер, на 6 лет старше меня. Это бывший старший лейтенант Петров Семен Иванович, хотя некоторые «переменники» взвода, без юмора, видимо, из особого уважения к нему называли его подполковником.

В дальнейшем я постараюсь избегать слово «бывший». Это, наверное, читателю и так понятно. У всех нас было какое-то прошлое, бывшее, но какое будущее ждало каждого из нас, этого никто не знал. А на стыке прошлого и будущего тогда были все мы, и каждый день, и каждый час войны. Это уже потом, после войны, из фильма «Земля Санникова» в нашу жизнь вошли, врезались созвучные тому опасному времени, просто гениальные слова: «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь!»

Да, тогда жизнь каждого слагалась именно из прожитых мгновений, каждый жил только тем мигом, который дарила военная судьба. А старший лейтенант Петров незадолго до штрафбата с должности командира отдельной разведроты был переведен на должность командира учебной роты дивизии, где и проштрафился. Попал он вначале в 33-й штрафбат нашего же фронта, но вскоре тот штрафбат был расформирован, и группа штрафников, не успевших там «отвоеваться», была переведена в наш 8-й.

Другим моим заместителем был осужденный военным трибуналом снабженец тыла дивизии. Истинного его звания, фамилии, а тем более имени точно не помню. Он и у меня отвечал за снабжение взвода боеприпасами, продпитанием и вообще всем, что было необходимо для боевых действий. И делал это умно, инициативно, со знанием тонкостей этого непростого дела, фактически освободив меня от беготни по снабженческим ступеням роты и батальона.

Честно признаться, мне льстило, что у меня, еще малоопытного 20-летнего лейтенанта, всего-навсего командира взвода, в заместителях ходят боевые офицеры, старше меня по истинному их воинскому званию. Но главным было то, что я надеялся использовать боевой и житейский опыт этих уже немолодых людей.

Командиром одного отделения назначили рослого богатыря с запоминающейся, несколько необычной фамилией — Пузырей. Поскольку он был на целых 10 лет старше меня, да и по званию, кажется, капитан, я называл его по имени-отчеству — Владимир Михайлович. Другим отделением командовал капитан-пограничник Омельченко, худощавый, с тонкими чертами лица, быстрым взглядом и постоянной, едва уловимой улыбкой. Третьим отделением командовал (архивные документы поправили мою несовершенную память!) бывший майор, по фамилии Челышев Михаил Георгиевич, служивший до ШБ начальником связи бригады. Он тоже был старше меня лет на 7–8.

Посыльным к командиру роты, а заодно и моим ординарцем, в обязанности которого входила забота о своем командире, стал еще со времен Друти и Городца разжалованный младший лейтенант, которого за его молодость (по сравнению с другими штрафниками) и ярко выраженную «детскость» все называли просто Женей (фамилию его я установил лишь в 2014 году по документам из ЦАМО РФ — Вдовин). Это был тот самый Женя, который спас меня из ледяного плена злосчастной речки Друти под Рогачевом в конце февраля 44-го. Расторопный, всюду успевающий боец, он оказался в штрафбате из-за лихачества на трофейном мотоцикле. Получилось так, что его срок никак не убавлялся. Ведь этот коварный «штрафной срок» начинал исчисляться только с дней активных боевых действий, а у Жени пошли в зачет только те три дня на Друти, потом оказалась неучтенная неделя «диетической» погоды близ города Быхов. А там и вовсе почти два месяца на формировании в Городце. И только теперь, в окопах Белорусского Полесья, пошли ему, как и многим другим, зачетные дни. Многие тогда оказались в таком «отсроченном» положении, когда общее календарное пребывание в штрафном батальоне, в том числе и вне боевых действий, превышало установленный срок наказания.

Своим нештатным «начальником штаба» (проще говоря — взводным писарем) был у меня капитан-лейтенант Северного флота Виноградов. Взял я его в качестве писаря потому, что он обладал почти каллиграфическим почерком. К тому же, хорошо владея немецким языком, он мог сгодиться и как переводчик, хотя я сам немецкий знал на приличном школьном уровне. Как ни странно, именно это знание языка противника и привело Виноградова в ШБ. Будучи начальником какого-то подразделения флотской мастерской по ремонту корабельных радиостанций, во время проверки отремонтированной рации на разных диапазонах и частотах он наткнулся на речь Геббельса. И по простоте душевной стал ее переводить на русский в присутствии подчиненных. Слух об этом дошел до Особого отдела, и в результате получил Виноградов свои два месяца штрафбата «за пособничество вражеской пропаганде».

Конечно, законы военного времени очень строги, это естественно. Но в случае с Виноградовым скорее сыграла роль не строгость закона, а преувеличенная подозрительность некоторых начальников. Тогда от этого больше страдало людей случайных, допустивших самые обыкновенные ошибки, просчеты, без которых не бывает ни одного серьезного дела. В те годы почему-то было правилом, да и осталось, наверное, и сейчас обязательно найти, в крайнем случае «назначить» конкретного виновника-ответчика. И это невзирая на то, что нередко повинны бывают не люди, а обстоятельства.

На отведенном нам участке обороны остались хорошо оборудованные окопы, даже со стенками, укрепленными жердями (на военном языке это «одежда крутостей»). А на моем участке — еще просторная, как в популярной послевоенной песне, «землянка наша в три наката», которая уже при мне выдержала прямые попадания нескольких снарядов и мин.

Как сразу нам объявили, перед нашими окопами не было минных заграждений. Зато непосредственно за нами, на всем протяжении занятых ротой траншей, был заминированный лесной завал, который мы нанесли сразу же на свои карты и довели эту информацию до каждого подчиненного. Это местами поваленный молодой хвойный лесок, усеянный замаскированными противопехотными минами. Большинство из них составляли мины в деревянных корпусах с 200-граммовыми толовыми шашками, а часть — со 100– или 75-граммовыми. Некоторые мины оказались для меня необычными. В деревянные ящички обыкновенной конструкции вместо обычных толовых или тротиловых шашек с отверстием под детонатор были вложены заполненные порошкообразной взрывчаткой — тротилмелинитом — плоские стеклянные толстостенные бутылочки, в горлышко которых и вставлялись взрыватели-детонаторы. Бутылочки эти были обернуты в хорошую пергаментную бумагу. Эта бумага оказалась очень ценной находкой — на ней можно было писать письма родным. И под стихи, которые иногда рождались там, она тоже годилась.