— Почему? — я удивленно вскинула брови.

— Одно ваше присутствие… Ваше пренебрежительноеотношение ко всему — оно может оскорбить его.

— Успокойтесь, Херри. Это всего лишь картина. Не думаю,что она начнет топать на меня ногами. И указывать на дверь.

— Это не просто картина. Это живое существо, оно живетсвоей жизнью, оно видело гораздо больше, чем мы с вами, гораздо больше знает. Иуже одним этим заслуживает как минимум почтение.

— Я не спорю, Херри. Я постараюсь быть почтительной.

Херри-бой поднялся со ступенек и побрел вдоль улицы. Япоследовала за ним. Пятнадцатый век оказался мишурой, оберткой от конфеты,грандиозным обманом. Херри, так преданный ему, оказался не в состоянии еговоплотить. Все очень просто, Херри-бой, живая плоть — вот чего тебе не хватает.Если бы ты спал с женщинами регулярнее, чем ездил на побережье, если бы тынапивался вдрызг в кабачке “Приют девственниц”, если бы ты почаще гонял навелосипеде и пару раз свалился бы с моста — тебе было бы проще. Но ты ограничилсебя мертвыми, хотя и прекрасными, предметами, и от этого не выиграл никто…

— Эй! Херри! Подождите! — заорала я, но Херри-бойдаже не обернулся.

Я догнала его уже в самом конце улицы.

— Вы хотели увидеть настоящее, Катрин, — бросилон. — Здесь есть настоящее. Единственный дом, который уцелел принаводнении. Мы не трогали его, все осталось так, как было.

— Отлично. Там и хранится картина?

— Что вы! Картина требует специального помещения,собственного температурного режима и вентиляции. Сырость ей противопоказана. Адом, о котором я вам говорил, принадлежал Рогиру Лонгтерену, торговцу рыбой.Лукас снимал у него верхний этаж под мастерскую. Это была его последняямастерская. К сожалению, она не сохранилась. Остался только первый этаж, там,собственно, и была рыбная лавка.

…Теперь Херри-бой взял инициативу в свои руки: он первымвошел в остов двери, украшенной порталом: так вот откуда его реставраторычерпали вдохновение! Полустертый, изъеденный морем камень еще хранил очертаниясказочных морских чудовищ. Я могла поклясться, что некий Рогир Лонгтеренникогда не вытаскивал их из своих сетей.

Я прошла следом. Никакой утвари, никаких стекол в узкихвысоких окнах, только камень и свинцовое небо над ним — вместо крыши. Якоснулась пальцами стены — и она тотчас же откликнулась: так откликается наприкосновение тело человека.

Мне стало не по себе. Эти стены действительно помнилимногое. Я резко отдернула руку и обернулась к Херри-бою.

Он улыбался, довольный произведенным эффектом.

— Ну как? Это настоящее, Катрин?

— Да. Это настоящее.

— Картина здесь, рядом.

Я покинула призрак рыбной лавки Рогира Лонгте-рена с легкимсердцем. Я оказалась не готова к декорациям позднего средневековья.

Сразу же за скелетом дома я увидела еще одно здание: онобыло выстроено совсем недавно, ничего общего с остальной архитектурой острова,самый обыкновенный куб со сферической крышей. Куб был сложен из кубов поменьше:пористый известняк, сохраняющий почти человеческое тепло. Херри-бой открылдверь ключом: похоже, это были единственные двери на острове, которыезапирались.

— Только осторожно, — шепнул мне он.

— А что такое? — таким же шепотом спросила я.

— Картина устает от посторонних.

— Надо же, какая капризная!..

Мы на несколько минут задержались в крохотном гардеробе —или в помещении, похожем на гардероб. Херри-бой заставил меня снять ботинки иразулся сам.

— Здесь два зала, — сказал он. — Первый — то,что удалось собрать о Лукасе ван Остреа и о его времени. Все настоящее.Несколько рисунков, которые приписывают последователям Лукаса.

— У него были последователи?

— Да. Но никто не достиг и четверти того мастерства,которым обладал Лукас. Говорят, что он обладал секретом изготовления особыхкрасок. Этот секрет с его смертью был утерян безвозвратно…

Я вспомнила краски “Всадников” — они совсем не потерялисвоей яркости Деве Марии повезло чуть меньше — пять столетий ее мотало по миру.И все же даже она не требовала особой реставрации.

Херри провел меня в первый зал, обшитый потемневшимидубовыми панелями и медными пластинами в простенках. На стендах под стекломбыли выставлены раскрытые рукописи, несколько офортов и рисунки.

— Подарок Утрехтского университета. ПодарокРоттердамского Университета. Книга из Мюнхенской пинакотеки, —комментировал Херри — Все то, где хотя бы косвенно упоминается Лукас ван Остреаи его время.

Придыхания Херри-боя не произвели на меня никакоговпечатления. Я была слишком далека и от пятнадцатого века, и от всехпоследующих. Быть может, встреча с центральной частью триптиха нескольковзбодрит меня.

Самым интересным для меня экспонатом по-прежнему оставалсяХерри-бой. Метаморфозы, начавшиеся еще на шоссе в Харлинген, продолжались.Только здесь, в крохотном музейчике, он по-настоящему ожил.

Херри-бой подошел к двери, ведущей в центральный зал, итолкнул ее.

— Входите, Катрин.

И я вошла.

Картина располагалась у противоположной стены, за толстымзащитным стеклом. По размерам она полностью совпадала со “Всадниками”, то естьбыла совсем невелика. И в то же время заполняла собой все пространство. Она какбудто парила над залом, окутанным мягким, струящимся светом. Он проникал спотолка, шел от стерильно-белых стен и такого же светлого пола. Футуристическийинтерьер, в самой сердцевине которого была спрятана картина, вовсе не казалсянеуместным. Наоборот, он тактично уходил на задний план, чтобы дать зрителюсосредоточиться на последнем творении Лукаса Устрицы.

Я медленно подошла к картине.

Центральная часть, Херри-бой прав.

Все события, после появления всадников Апокалипсиса, былиизображены с хронологической точностью.

Видения Страшного суда заставили меня содрогнуться: горящиегорода и тонущие корабли в пейзаже, жуткие монстры, пожирающие грешников;ангелы смерти — и Зверь…. Тот самый зверь, число которого 666. Все семь головего были отталкивающи и прекрасны одновременно. Картина глухо ворочалась затолстым стеклом, и я вдруг испытала чувство панического страха: а вдруг онапрорвет такое ненадежное стекло, и вся эта лава человеческого греха расползетсяпо острову и сожрет его. А потом сожрет и само море, и побережье, и крошечнуюГолландию… Я рыскала глазами по полотну, надеясь найти хоть какую-то точкуопоры, хоть какое-то спасение от Зверя.

Но спасения не было.

Зверь вползал в меня, покачивая всеми своими головами, исквозь чешую этих голов просматривались человеческие черты: прекрасные глаза,которые невозможно не любить; изогнутые уголки губ, неукротимые волны ресниц…