– Но… позвольте! – недоуменно воскликнулПетя. – Ничего не понимаю. А как же – вы?!

– Я приемный, – кратко отозвался Вацлав.

Несколько мгновений оба они молчали: один – обескураженно,второй – задумчиво и спокойно.

– Мама никогда не рассказывала историю моегоусыновления, – пояснил профессор. – Это было странным табу в семье.Думаю, это связано еще с одной трагедией, о которой мне уже не суждено узнать.Но все приметы, учитывая военный год моего рождения да еще две-три смутныеоговорки моей до конца жизни огненноволосой бабки, указывают на то, что я –цыганенок, чудом спасшийся в массовых расстрелах.

И как это с куклой бывает, когда в последнюю минуту мастердобавляет остатнюю черточку, и тогда мгновенно складывается детальнопродуманный образ, – все сразу встало на свои места: эти крупные рукилошадника и гитариста, кудрявая грива и горячие глаза, залихватские жесты иврожденная грация танцующего меж бутылками на столе цыгана…

Петя молча глядел на желто-оранжевые заплатки окон в лиловомвоздухе замкнутого двора и вспоминал другой, недавний самарский двор с такимиже прямоугольниками освещенных окон, с хрустящим снегом под ногами… И виделсвою Лизу, что подкидышем свернулась на кровати знойной теткиной спальни.

Значит, вот кто ты, Вися, думал он, – злодейка Вися,воровка, укравшая у моей девочки не только «родильную куклу», но и само знаниео ней… И когда погибла твоя дочь, неизвестно от кого рожденная, и Корчмарьоказался в тупике обрубленного рода, ты предпочла вышвырнуть «беременногоидола» за ненадобностью в подвал, засунуть за мешок с картошкой – лишь бытолько не признаться Лизе в своем давнем злодеянии; лишь бы самой навсегдазабыть о проклятой кукле; о проклятой, но до сих пор животворящей кукле –о единственном ключе к продолжению жизни…

* * *

…Они топтались в прихожей: оба – нетрезвые, оба –потрясенные встречей.

Схватив за плечи уже одетого гостя, Вацлав Ратт поминутновстряхивал его, повторяя:

– Останься, дурак, останься, ночуй у меня! Мы ещетолком ни о чем не поговорили!

– Не могу, прости, – бормотал тот. – Лиза уменя… Лиза…

Наконец вызвали такси, которое прикатило за полминуты, иПетя долго кропотливо спускался по лестнице (хотя мог мгновенно съехать влифте), громко пересчитывая ступени по-немецки, потому как известно, чтоместные контролеры наряду с билетом всегда спрашивают в поездах количествопройденных за день ступеней…

Когда наконец он победил подъездную дверь, которая,с-с-сука, назло принялась открываться вовнутрь, а не по-человечески, изаглотнул целую стаю бритвенных лезвий в морозном воздухе; когда устремился вуютное чрево терпеливого такси (шайсе! вот именно, товарищ, шайсе!), –высоко над головой вдруг треснуло раздираемое, заклеенное на зиму окно, и вморозной дымке фонарей пронесся над спящей улицей мощный рык потомственногоконокрада:

– Эй, поте-е-ешник! А на чердак синагоги за Големом –полезем?

«…Сегодня не удалось припарковаться на стоянке заведения,так что я изрядно протопал, прежде чем вспомнил, что забыл в машине торт.

Внук, тоже мне… Такой праздник сегодня, такой сегодняпраздник, и как, о господи, ей самой объяснишь – до какого возраста она дожила?

Я вернулся и достал из машины большую круглую коробку,перевязанную лентами.

Вот на что он похож, этот торт – самый большой из тех, чтокрасовались в витрине кондитерской: на миндальную водонапорную башню. Нашоколадном поле – сливочно-победная, прямо-таки олимпийская дата.«О-о-о», – протянула юная кондитерша, обеими руками выдавливая из шприцатягучую лаковую змейку, и две округлые девятки маслянисто блеснули, какпродолжение этого «о-о-о!».

Сама-то новорожденная всегда была равнодушна к сладкому,едва ли и сегодня попробует кусочек. Ну ничего, это грандиозное сооружениеоценят санитары, медсестры и пациенты нашей славной богадельни.

Дома престарелых называются здесь возвышенно: «Дом отцов» –куда деваться в этой крошечной стране от библейской монументальности языка иистории? Впрочем, и этому дому скорби и анекдота в известной монументальностине откажешь: пятиэтажное, великолепно оборудованное здание, просторныймраморный холл, три лифта. Опять же, эстампы на стенах: радости жизни, уженедоступные обитателям заведения, – гремучие столбы водопадов, штормоваяпасть океана, муравьиная дорожка альпинистов на ледяной вершине…

Я поднялся на третий этаж, миновал холл, где родственникивыгуливали несколько инвалидных колясок с тем, что в них было погружено, ивошел в зал столовой с затененным барабаном окна, опоясавшим полукруглую стену.Весь оставшийся век старикам предлагалось наблюдать смену небесных настроенийнад сиреневыми грядами мягких холмов Иудейской пустыни. Я бы и сам от такоговида не отказался. Но только не сейчас, погодим годков, пожалуй… сорок.

Торт я водрузил на стойку медсестер, за которой кудрявилсязатылок старшой – Танечки, – она заполняла какие-то листы. Подняв на моеприветствие голову, увидела коробку и отозвалась всем лицом: и улыбка, иудивление, и удовлетворение, и полный порядок…

– Девяносто девять! – торжественно провозгласил я.Она аукнулась автоматическим здешним пожеланием: – До ста двадцати!

Ой, не надо, подумал я с грустью. Не надо… И сама виновницаторжества – если б на миг удалось ей увидеть и оценить положение вещей сприсущим ей незабвенным юмором – послала бы к чертям эти праздничные сумеркибогов в благопристойных подгузниках.

– Она сегодня молодц-о-ом! – пропелаТанечка. – Кушает только плохо. А так – разгово-орчивая…

Разговорчивая! Это здесь – показатель витальности пациента.Вообще-то мне спокойнее, когда она молчаливая; по крайней мере, тогда еевеликолепный мат, легендарный среди коллег и рожениц, помогавший, какутверждала она, «в деле» и ей самой, и роженицам, не разносится по всем этажамэтого культурного заведения…

Взглядом отыскав у окна седой затылок щуплого подростка, янаправился туда, осторожно протанцовывая дорогу меж стариками в креслах.Инвалидная кадриль слона в посудной лавке.

– Ну что, – спросил, целуя серебристыйзатылок, – прожигаем жизнь?

– Гарик! Срочно мыться, у нас кровотечение.

– Уже иду, – спокойно отозвался я, пододвигая стули усаживаясь напротив, привычно ощупывая взглядом ее мятое личико, как всегдапытаясь зацепить своим умоляющим взглядом остатки смысла в ее уходящих глазах…

– У нее совершенно чистая шейка матки!

– Я рад…

Подозвав санитарку, разносящую подносы с ужином, я повязалседому усатому подростку бумажную салфетку на шею и принялся открыватьпластиковую упаковку с йогуртом. И, конечно, выронил баночку – к счастью,содержимое не успело полностью раз литься.