– Что у вас за руки, Гарик? – заметилабабуся. – Этими руками не швы накладывать, а могилы копать.

– Разговорчики в строю! – я придвинулся ближе кстолу и удобнее развернул ее кресло. – Открываем рот, ну-ка!

Увы, день сегодня был из «разговорчивых». Значит, за тотчас, что я здесь проведу, я услышу немало лестного в адрес какого-то, черт егодери, Гарика, за которого она меня принимает уже несколько месяцев.

Час ужина, благолепное завершение долгого дня: вокруг столовсъехались коляски, чуть ли не возле каждой – штатив с капельницей. Самиорудовать ложкой могут немногие, поэтому санитары и сестры переходят от одногок другому, на иврите, арабском и русском весело покрикивая: «Ширале, откройрот! Это вкусно! Ицик! Нет! Плеваться нельзя! Это вкусно!»

Возможно, именно из-за уменьшительных имен, все ужаснопохоже на детский сад, какую-нибудь спецгруппу недоразвитых детей. Спецгруппунеобратимо впавших в детство.

– Вы женаты, Гарик? – Строгий тон, поощрительныйподтекст, кусок непрожеванного мякиша, выползший на подбородок… Инвалиднаякадриль: еженедельно мы с ней протанцовываем один и тот же круг тем. В основномэто личная жизнь некоего Гарика, к которому я уже даже привык, и его ужасающаяпрофнепригодность под началом незабвенной бабуси.

– Женат, Вера Леопольдовна.

– Как зовут вашу жену?

– Майя.

– Хм! Майя… Красивое имя.

Я усмехаюсь: еще бы не красивое. А помнишь, бабуся, как вы сней друг друга любили, какими были подругами, обе рослые, сильные, обе заядлыехохотуньи и обе мотовки: уж прошвырнуться по магазинам так прошвырнуться,оставив там треть зарплаты мужей. А помнишь, как ты плакала горючими слезами,когда выяснилось, что наша Майя бездетна? Ничего, ничего ты не помнишь: сумеркибогов… Щуплый усатый подросток, препоясанный огромным подгузником, бредет вполутьме, окликая Гарика, идиота-практиканта сорокалетней давности.

Благополучно осилили остатки йогурта, приступили к творогу.

– Гарик, вы заполнили историю болезни?

– Конечно, Вера Леопольдовна.

– А теперь идите… – Далее следовала непечатнаяфраза такой изысканной фигуры и мощи, что я выронил ложку, тем более что она опятьзаплевала мне творогом свитер, и я должен был оттирать салфеткой и себя, и ее.

– Бабуся… не знаю, чем тебя допек в свое время этотГарик, но…

– Делайте свое дело и не болтайте! – одернулабабуся.

– И то верно, – пробормотал я, вздохнул и принялсясрезать корочку с куска хлеба.

Санитар Махмуд, верзила араб с разбойничьим выражением лица,лучший санитар во всем здании, стал разносить на тарелках шоколадные утюжкиторта с геологическими прожилками сливочного крема. Старики оживились изавертели головами. Возникла Танечка.

– Внимание, дорогие! – Профессиональная улыбка всочетании с зорким сверлящим взглядом: не дерется ли кто, не впал ли кто вкому, не наделал ли кто в штаны, омрачив тем самым всеобщее благоухание… –Сегодня у нас праздник, дорогие! Сегодня нашей Вере исполнилось девяностодевять лет! Пожелаем же ей…

И так далее, о господи…

Повторила этот спич на русском и английском. Старикизагалдели – кто одобрительно, кто так, на всякий случай.

– Что она несет? – подозрительно сощуриласьбабуся. – Болтают, болтают, а роженицу выбрить некому.

– Тебя поздравляют. – Я наклонился и чмокнул ее всухую бумажную щеку. – Тебе сегодня исполнилось девяносто девять лет.

– Бред собачий, – отозвалась она. – Мне сороквосемь, и я еще в соку. Что?!

– Ничего. Ты в соку. Открывайте рот, Вера Леопольдовна…и не жуй ты, ради бога, часами один кусок. Глотай!

– Знаете что, Гарик… – О, сегодня она была вударе… Стоит лишь удивляться, что я, ее внук, в быту крайне редко прибегаю ктому ряду слов, который иногда очень хочется из себя выплеснуть.

География в этом зале была представлена богато: Марокко,Йемен, Ирак, все созвездие постсоветских стран, Америка и даже Новая Зеландия.В последнее время, с приездом в страну большого числа французских евреев,появились здесь и две старушенции с хорошим маникюром, кокетливыми стрижками,каркающими голосами.

За нашим столом, кроме незабвенной бабуси, сидели: Ширале,кроткое создание восьмидесяти шести лет, бывшая узница Биркенау, с изряднымПаркинсоном и в полной прострации; Клава, девяностодвухлетняя чья-то русскаятеща, в ясном уме и с юдофобией такой неистовой силы, которая держала ее наплаву, бодрила и не давала спасовать перед возрастом; четвертой былазаслуженная учительница Белорусской ССР Маргарита Витальевна (она подчеркивалаотчество и не позволяла никому, даже Махмуду, не выговаривающему более двухрусских слогов, называть себя, как порывался он, – «Марой»). МаргаритаВитальевна была еще ого-го, ходила сама, опираясь на палочку, помнила школьнуюпрограмму. Навещали эту абсолютно одинокую старуху две ее выпускницышестидесяти восьми лет, которых она нещадно гоняла и жучила. Она враждовала сКлавой до того, что несколько раз их даже рассаживали по разным столам. Ноположение нашего стола – у самого окна, над широкой панорамой городка ипустынных гор – считалось самым выигрышным, за место это сражались, так чтозаслуженная учительница стучала на Клаву – буквально, металлической кружкой постолу, – а та посыпала ее «жидами и масонами», ничуть не смущаясь, что исама волею судеб вынуждена закончить дни в жидомасонском приюте.

После того как незабвенная бабуся послала Гарика поизвестному адресу, Клава проговорила твердо и ясно:

– Вот это наш человек.

– А иди ты в… – энергично отозвалась ВераЛеопольдовна. – Я тебя погоню без выходного пособия! Не акушерка ты, аманда собачья!

– Так, бабуся… – Я вытер ей салфеткой подбородок иусы и решительно взялся за ручки кресла. – А теперь мы погуляем…

Тяжелый кус ее праздничного торта так и остался на тарелке,и, отъезжая, я видел, как с двух сторон к нему ринулись Клава и МаргаритаВитальевна, чуть ли не фехтуя вилками.

В эту холодрыгу я не рисковал вывезти ее на улицу; осеньюона перенесла из-за одной такой необдуманной прогулки воспаление легких.Пришлось тормознуть в холле, под резными опахалами какого-то деревца в большойкерамической кадке.

Я придвинул стул, сел напротив нее и взял в свои ладони еекрупную, по-прежнему властную руку. Властную не по силе, а по автономно отмозга существующей внятности движений. Усталый израсходованный мозг ужеустранился от процессов, упрямо влекущих организм изо дня в день, а вот руки,руки, которые всю жизнь милосердно и проникновенно делали свое дело, все ещеудерживали ясный образ и логику жестов существующего мира… Бог знает, скольким людямэта рука помогла увидеть свет. Например, лично мне, ее внуку. Мамарассказывала: когда она, лопаясь по всем швам, играла зорю последним петушинымкриком, бабуся, точно так же взревывая, кричала: «Давай, давай!!! Макушкапоказалась, можно шляпу надевать!!!»