«В главном, которое для других — ничто».

Так писала ему Адель, и я отослал текст, почти не правя. Потом выпил снотворное, двойную дозу. Это было необходимо — чтобы не проявить слабость. Чтобы, в приступе малодушия, не попытаться повернуть все вспять. Не вскочить с постели, не настрочить заполошно опровержений, дополнений, объяснений. Чтобы не мельчить и больше уже не лгать.

В ожидании забытья я дышал глубоко, полной грудью. Все теперь должно было произойти само. Я больше не управлял событиями, исчерпав свою власть. Дошел до черты, которую не перейти.

Ночью мне вновь, как раньше, снились эротические сны. Или, сказать вернее, откровенные порнографические сны. В них на этот раз присутствовала Адель — словно чтобы вознаградить меня собой напоследок. Она была очень хороша. Мы предавались развязнейшим из безумий. Наверное, я пережил с нею лучшее сексуальное приключение своей жизни.

Проснулся я внезапно, вынырнув, как из омута. Завывал ветер, дождь хлестал в окна, в комнате царил полумрак. Было уже поздно — почти полдень. Я проспал четырнадцать часов подряд.

Тут же вспомнилось все — тюрьма, разворошенная квартира, прощальное письмо Адель. Сердце скакнуло, я отбросил одеяло прочь, побрел к столу, потирая глаза. Экран мерцал бледно-серым, картины исчезли. Не было ни женского силуэта, ни черного пеликана в углу. Ничего, кроме слов: DEAD END. DEAD. END.

Я знал, что это значит — такую надпись генерировал мой собственный кусок кода. Единственный, наверное, оставленный без переделок — быть может, робот подозревал в тайне, что когда-то он ему пригодится. Это был механизм самоуничтожения — я ввел его в систему на случай тупикового цикла, бесконечной петли. Такими вот словами я хотел дать себе знать, что моя программа ошибочна, неудачна. Что все запутано, безнадежно, и ресурс поедает сам себя. И вот, я получил сообщение об ошибке. Не от своей программы — от Семманта.

Для проформы я наскоро обследовал диски, пытаясь найти какой-то след. Тщетно — везде была пустота. Из нее возник Семмант, из нее он делал деньги, а потом ее же после себя оставил. Пустоту по имени смерть.

У меня зазвенело в ушах, стены поплыли перед глазами. Я лег прямо на пол и уставился в потолок. Он был девственно, безупречно бел. В нем смешались все цвета сразу — и все сразу мысли толклись у меня в голове. Ни от одной из них больше не было толка.

Помню ошеломление — я никак не мог поверить в свой вчерашний поступок. Он был ужасен, безмерно ошибочен, безнадежно глуп. Такой глупости мне уже не совершить никогда в жизни — и больше уже так не ошибиться. И при этом, я понимал, что не мог сделать ничего другого.

Помню еще, я пытался, лежа на полу, в полубреду, в горячке, выискать какие-то рациональные зерна, что-то сформулировать, оправдаться. Новый абстрактный слой, — бормотал я вслух, — он ведь должен был предохранить, спасти. Гигабайты — казалось, это защита. Казалось, это броня, которую не пробить так просто…

Потом я ругал себя — придурок, бездарь! Прикидывал лихорадочно, что за средство могло бы излечить Семманта от внутренней боли — если бы я знал, какую он испытывает боль, не признаваясь в этом. Было ясно — он не грубел душой, сколь бы ни совершенствовалась его самонастройка. Он знал страдание и отказался смириться — и это был осознанный шаг. Искусственный мозг исчислил математически точно, что в данном случае компромисс невозможен. Лучше не существовать вообще, вычислил он — до какого-то дальнего десятичного знака. Строгое доказательство, не подкопаться. Я мог бы прославиться на этом…

Наворачивались слезы, я смахивал их ладонью. Потом зажмуривался, тонул в цветных пятнах. Вновь бормотал что-то, чтобы выплыть. Чтобы не задохнуться, не сойти с ума…

Так прошел час; вдруг очнувшись, я сел, затем встал, голова больше не кружилась. Стены, письменный стол — все застыло на своих местах.

Я двинул мышью, открыл программу доступа к рынкам и понимающе усмехнулся. Да, как раз этого и стоило ожидать.

Напоследок робот послал мне весть. Наверное, это значило, что он не держит на меня зла. Это значило, что мы по-прежнему вместе, и он в меня верит, несмотря ни на что.

Все бумаги были проданы одним махом, все активы обращены в наличность. Между нами и прочим миром больше не было никакой связи. Мы абстрагировались, отделились, мир потерял наш след. Мы будто скрылись, забрав у него наши деньги. А потом, когда он подумал, что мы трусливо бежали прочь, вдруг швырнули их ему в лицо. Сделали безумную ставку, беря на испуг его самого.

Мой капитал — весь, до последнего цента — был переведен на Форекс. Размещен в огромном валютном фьючерсе, выбранном, я уверен, наугад. Это была монета, подброшенная в воздух, но с куда меньшим шансом на выигрыш. Русская рулетка с почти полным барабаном. Смешная шутка, шутка тупика.

Я подмигнул экрану и покачал головой. Потом открыл другое окно, глянул, что происходит в прогнозах, новостях, котировках. Рынок, как безумный поезд, мчался в другую сторону. Серия терактов потрясла Азию, мир паниковал, инвесторы сбрасывали акции. За ними шли и валюты — против меня. Наша ставка маячила, как одинокий солдат-самоубийца, вставший во весь рост под шквальным огнем.

Я мог бы пытаться спасти хоть часть, что-то переиграть, изменить. Но понимал: этого нельзя делать. Жест Семманта был мне проверкой. Приглашением, посвящением — было ясно, что другого шанса никогда не будет. Готов ли я пойти до конца, как пошел до конца Семмант? Как еще многие в веках, чьих имен мы не помним?

Быть может, это была жертва монстру хаоса, вставшему на дыбы. Жертва искупления, без которой не обойтись — после всех промахов, совершенных мною. Я сидел с бессмысленной ухмылкой, глядя, как точки валютных сделок подбираются к красной черте. Я шептал — имена. Малышка Соня, Малышка Соня, Энтони, Энтони, Ди Вильгельбаум. Адель, Семмант. Адель, Семмант, Семмант… Пусть, думал я, их назовет хоть кто-то. Хоть единожды, хоть несколько раз.

Вскоре все было кончено — безвозвратно. Мои деньги сгорели, я остался ни с чем. Вернулся к началу бесконечной петли, к грязным докам Марселя, к одиночеству без границ. Это не волновало меня ничуть.

На экране продолжалась пляска чисел, ползли новостные ленты. Графики и диаграммы менялись ежесекундно, рынок жил своей нервной жизнью. Мне было уже не важно — я сам выбросил себя из вагона. Состав промчался мимо и поехал дальше. Мне больше нечего было делать у компьютера за рабочим столом. Чувствуя жуткий голод, я выдернул шнур и пошел на кухню. Там меня и настиг телефонный звонок.

Звонили из полиции — по поводу моего ареста. Женщина-инспектор, вкрадчивая и жестокая, хотела иметь со мной беседу. Я сразу понял, она из тех — худших из самок, получивших власть. Из тех, у кого в гениталиях недостает нервных окончаний. Я слышал в ее голосе страстное ликование, животное удовлетворение, как после оргазма.

Ты должен помнить, мы за тобой следим, — внятно выговаривала она. — Твоя подруга — под защитой государства. Тебе запрещено звонить ей, вступать с ней в контакт. Запрещено даже думать о том, чтобы к ней подойти. Если мы решим, что ты опасен, тебя продержат до суда за решеткой. Мы найдем тебя везде — найдем и обезвредим!