От ее голоса мембрана трубки становилась будто влажной, липкой. Я вдруг понял: мне ее жаль. Я почти не держу на нее зла.

Хочу дать совет, — сказал я ей. — Времена изменятся — очень скоро. В очереди к яйцам быка сразу старайтесь пробраться вперед — там будет толчея!

Я сделал это из одного лишь гуманизма. Пусть не думают, что я ополчился на весь свет. С заблудшими, с теми, кто не виновен, я даже готов делиться предвиденьями. А инспекторша — она из заблудших. Она просто убедила себя, что делает полезную вещь…

И тут меня будто пронзило током. Полезная вещь, пусть хоть одна — она на поверхности, в ней убеждать не надо. Мне в ухо несся возмущенный визг, но я больше не слушал. Колокол Скандапураны звучал в моей голове, вбирая в себя все звуки. Расставляя все по местам — да, я выпрыгнул из вагона, но и тут, под насыпью, история не закончена, финал не сыгран.

Я бросил трубку и стал собираться. Меня ждало еще одно, последнее дело.

Так бывает всегда — сколько ни витай в абстракциях, от реалий не скрыться, они не отступят. Тебя разыщут, призовут к действию — и не отвертеться, как ни крути. Лишь, может статься, кто-то тебя подменит — если, к примеру, ты уже мертв. Я не был мертв, и никто не собирался ничего за меня делать.

Чем сильнее пытаешься отдалиться, тем большего требуют от тебя потом. Я забрался в немыслимую даль, потому от меня теперь ждали серьезнейшего из поступков. Я не имел права на компромисс — тем более, компромиссы уже были вынесены за скобки. Отброшены как сущность — электронным мозгом Семманта.

Я собирался тщательно, не спеша. Чего-чего, а времени у меня было много. Я четко знал, что именно нужно сделать — что осталось сделать, чтобы сюжет обрел завершенный вид. Адель была мертва, и Семмант вместе с ней, цепочка событий замкнулась сама на себя. Мой изначальный замысел был исполнен — приблизившись к совершенству в наивысшей точке. И там же столкнувшись со всесилием злодейства.

Осталось всего лишь воздать по заслугам — и всесилию, и совершенству. Осталось наказать злодейство, его воплощение, саму злодейку. Наказать абстрактное зло — в той ипостаси, которую оно приняло на этот раз. Обуздать энтропию — пусть в локальнейшем из пространств. А также, утвердить отрицание упрощений. Лидия Алварес Алварес должна была разделить судьбу Адели и Семманта.

Не нужно меня убеждать, что их смерть искусственна, нереальна. Уже давно ясно, кто из нас реален, кто нет. Потому и Лидия должна умереть взаправду — она и ее ядовитый дух. Может, хоть это очистит ее наконец от неискренности, от шелухи лживых поз. Сделает ее настоящей — насколько для нас с Семмантом была настоящей куртизанка Адель…

Конечно, я понимал, все это выглядит абсурдным со стороны. Предельно абсурдным, если не сказать преступным. Мне было плевать, я исполнял неизбежное. Так все разложилось — с неизбежностью не поспоришь. А что станет со мной потом, какая разница? Я чувствовал, что о последствиях думать поздно, и не боялся — ничего, никого. Познав предел, отвыкаешь бояться. Предельная несвобода — самое страшное, что может быть. И не думайте, что я говорю лишь про тюрьму. Предельная несвобода больше, чем тюрьма!

Никогда в жизни я не смог бы ударить женщину, но Лидия — она больше не была для меня женщиной. Абстрактное зло не имеет пола, оно создано не природой. Я должен был воздать кару не только за Адель и Семманта. Еще за демона, выпущенного на свет — ненависть не должна оставаться в плюсе. И еще — за извращение идеи, за незрячесть всех дев из Прокуратуры, за каждый акт насилия против тех, от кого исходит мягчайший свет. За то, что этот свет воспринимается как слабость. И ни одно из государств не может этому помешать.

Пусть все слепы, но я-то вижу — вижу и спешу на помощь. Семмант мертв, но я перехвачу его копье. И совершу не месть — свершу казнь!

Я оделся в черное, как и подобает палачу. Дождь перестал, выглянуло солнце, но я накинул куртку, несмотря на жару. Порывшись в кухонных ящиках, выбрал нож. Завернул его в тряпку, сунул за пояс. Прислушался к себе — да, я был готов. Готов метнуться, схватить за горло, нанести решающий удар.

Потом я понял, что упустил одну вещь. Сел к столу, схватил лист бумаги. Стал писать — разборчиво, аккуратно, так, чтоб было понятно каждое слово.

Возмездие следовало предать огласке, не позволить ему остаться необъяснимым. Я написал большое письмо, где изложил все — про злодейство, про несвободу и даже про будущее Европы. Написал про быка и его яйца. Про безмерную тупость этой страны. Про инспекторшу из полиции и про тощую деву — что они не при чем, их не стоит винить. Про Адель — что она существует где-то. Про Семманта… Нет, про Семманта я, подумав, упоминать не стал. Очень уж не хотелось трепать зазря его имя.

Потом я вышел на улицу, поймал такси. Втянул голову в плечи, сделался невидимкой. Нельзя было выдать себя до поры — раньше времени, пока не наступил момент.

Затаившись на заднем сиденье, я разглядывал прохожих. Как всегда, они казались нелепы, но теперь я ощущал это в тысячу раз острее. Я удивлялся, я недоумевал. Их самонадеянность не имела границ. Все они считали, что по собственной воле управляют собой и своей жизнью. Все они полагали, что имеют право судить — и о жизни, и об этом мире. А ведь, между тем, никто из них не знал Семманта. Не знал Семманта, не знал Адель, всей истории их любви и смерти…

Таксист наблюдал за мной в зеркало — исподтишка. Я видел в его взгляде жалостное любопытство. Очевидно, я гримасничал, походил на больного. К тому же, меня почему-то все время тянуло смеяться. Я то и дело прыскал в кулак, с трудом удерживаясь, чтобы не захихикать.

Он косился с презрением, типичный испанец — глаза чуть навыкате, курчавые волосы, большой живот. Наверное, у него была жена; он ее боялся — обрюзгший подкаблучник с мозгами дождевого червя. Моя история была неизмеримо шире его ракурса восприятия. Он, конечно же, был ее недостоин. Но я все равно позволил ему поучаствовать мельком — на следующем светофоре отогнул полу куртки, развернул материю и показал ему нож. Это подействовало — он испугался насмерть. Потом вновь косился, но уже другим взглядом. От его самоуверенности не осталось и следа.

Вскоре мы доехали, на счетчике было немного. Я дал ему двадцатку и не стал ждать сдачу. Это было мое скромное ему поощрение. Подарок маленькому человеку — вдруг узнавшему, что мир не таков. Что мир иной — он неизведан, страшен… Таксист газанул и умчался, как ошпаренный. Но мне уже было не до него.

Я направился к входной двери — пружинистым шагом. Будто по тропе в диком лесу. Готовый упредить нападение дикой кошки, той взбеленившейся твари, в которую превратилась Лидия. Готовый выхватить нож и первым вонзить ей в горло.

Кто-то очень вовремя выходил на улицу из подъезда. Я перевоплотился на мгновение — спрятал взгляд и пригладил вздыбленную шерсть. Сделался обычным, лишь одетым не по погоде. Улыбнулся слащаво, выдавил «грасиас» — и подхватил открытую дверь. Фокус сработал, Симон был бы мной доволен. Если бы до сих пор меня помнил.