О чем это вы? — морщился адвокат.

Я разъяснял: — О том же, о чем и вы! Это позор, присущий лишь человеку — самцы природы не бьют своих самок. Они берегут их и защищают, а испанские «доны» — это ваша вина!

Позвольте!.. — прерывал меня Педро, — прерывал умело и вновь перехватывал инициативу, вновь растекался велеречиво, никому не позволяя вставить слова.

Но я не сдавался, я повышал голос, возмущаясь с ним вместе, подлаживаясь под его тон. Правду говорить легко и приятно — я, подобно Педро, не жалел красок. Я доказывал, что я, всем сердцем, полностью на стороне Март и Палом. Я привел примеры — тех же Рафу и Ману, едко высмеяв их неполноценность. Упомянул былую спесь испанцев, вернувшуюся бумерангом. Быть может, это прозвучало обидно — и для Педро, и даже для Кампо. Быть может и начальник полиции был несколько задет моей прямотой. Но отступать было поздно, я горячился, настаивал на своем. Рассказал им про незнакомок в кафе, прекраснее которых нет в мире — про их готовность прощать и дарить надежду, про мягчайший луч, свечение Евы. Не забыл и про худших из самок — для контраста, для демонстрации абсурда. Заклеймил искусственное сближение полов, попытку стричь всех под одну гребенку…

Словом, я сражался, как мог, но адвокат Педро оказался крепким орешком. Он все переворачивал с ног на голову, выискивал подвох, переиначивал на свой лад. Умелый демагог, он выставлял меня демагогом. Делал из меня мечтателя и лжеца, фантазера, не умеющего смириться с тем, что фантазии неисполнимы. Он был неуязвим, как армия «корифеев» в городе, придушенном торфяным смогом. Как самый главный «эксперт» из Базеля, которого не пронять никаким «изнуряющим допросом». Я вновь чувствовал, как вселенский хаос грубо вторгается в мою жизнь. Неотвратимо, размывая границы, путая все истины и все смыслы.

И вот!.. — от общего Дон Педро переходил к частному. К еще одной невинной, попавшей в лапы сатрапа. К Лидии Алварес Алварес, которую по несчастью угораздило сойтись с дикарем-иностранцем. Со мной — мужланом, беспринципным сексистом, сумасшедшим ревнивцем.

Конечно, — вздыхал адвокат, — лишь недосмотр таможни позволил ему беспрепятственно пересечь границу. Но раз уж это случилось, и он здесь, с нами, испанский закон не может дать ему поблажки. Ведь, смотрите… — и Педро перечислял: втерся в доверие, склонил к сожительству, потом угрожал, пугал, а когда от него избавились наконец, свершил акт агрессии — апофеоз, переход за грань! Все одно к одному, и никаких сомнений. Дело ясное — перед нами враг, бросивший обществу наглый вызов!

Я вновь возражал, нервно и горячо, меня перебивали, мне затыкали рот. Я кричал в отчаянии: — Все вранье, это Лидия съехала с катушек, приревновав к служанке! — Недоумевал: — Как вы не поймете — это провокация, поклеп, навет!

Но Педро твердо держал в руках все нити. Он опутывал меня по рукам и ногам, а мой «защитник» помалкивал, набрав в рот воды. Начальник полиции слушал, поигрывая мышцами, и тоже не произносил ни слова. Его было не обмануть, он всему знал цену и теперь прикидывал, как избежать проблем. Сравнивал, оценивал меня и Педро. Конечно, адвокат выглядел убедительно. Выглядел так, что каждому было ясно: от него только и жди сюрпризов.

О’кей, — сказал наконец начальник, — пусть решает судья. Нет возражений? — обернулся он к Кампо. — Нет. Ну вот и славно. Предварительное обвинение таково… — и он зачитал с какой-то бумажки длинный параграф канцелярского текста. Затем вызвал охрану и коротко бросил: — В изолятор. Оформляйте и увозите!

Так я стал узником испанской тюрьмы.

В заключении я провел четыре дня — почти без еды, воды и сна. И в полном ошеломлении от несовершенства мира. От подлости мира, от его бездарнейшего устройства. От жуткой несправедливости случившегося со мной. Я пытался осознать, как человека можно держать в тюрьме без всякой вины, и боялся сойти с ума от бессилия, от беспомощности, возведенной в абсолют. По мне полз, давя и подминая, многотонный каток государственной машины. И я не мог сделать ни-че-го.

Про тюрьму я понял главное: я не подхожу для тюрьмы. Мы были чужды друг другу, между нами тут же возник глубочайший внутренний конфликт. Его ощущали все кругом — потому, наверное, меня ни разу не избили охранники, хоть я порой вел себя вызывающе. Сокамерники сторонились меня, мало с кем я обменялся хотя бы словом. На вопросы о случившемся со мной я отвечал просто: на меня ополчилось мироздание. За то, добавлял я, что моя самонадеянность перешла границы. Этого было достаточно, чтобы любопытствующие прикусили язык. Лишь румын Гочо, мелкий торговец марихуаной, прислушивался и поглядывал исподтишка. Он «держал» камеру, был в ней главарем. Но и Гочо конечно не мог представить, что творилось в моей голове. Там вспыхивали сотни тысячеваттных ламп — и взрывались с оглушительными хлопками. Бесконечная линия, извиваясь, как гюрза, бежала сама от себя — в никуда. Я мог бы пытаться угадать ее путь. Мог бы нарисовать пальцем хитроумный фрактал на грязном полу. Но едва ли это объяснило бы хоть что-то.

Нас было десять в десятиместном боксе, тесном даже для пятерых. Трое, подобно мне, ошеломленные непониманием, попали под статью малтрато с легкой руки предприимчивых фемин. Один из них, пятидесятилетний бухгалтер, толстый, лысеющий, подслеповатый, целыми днями всхлипывал на своем матрасе — пока Гочо не давал ему пинка. Очевидно, мир казался ему еще более несовершенным, чем мне. Жена, с которой они прожили тридцать лет, позвонила в полицию после домашней ссоры. Сидя у телевизора, они не поделили пульт переключения каналов. Для пущего эффекта, она, положив трубку, ткнулась щекой в дверной косяк…

Бухгалтер был жалок и не вызывал сочувствия. Да и случай его, сказать по правде, никого толком не удивил. Тот же Гочо, знаток тюремных нравов, поведал нам с десяток других историй — не менее абсурдного свойства. Удивление вообще неуместно, если худшее случилось с тобой самим. Мои «коллеги» хмуро молчали, размышляя о собственной судьбе. Лишь два здоровяка-гондурасца, арестованные за драку в пивном баре, всякий раз цокали языками. Наверное, собственные передряги расстраивали их не слишком.

Через три дня их перевели куда-то, потом от нас забрали наконец бухгалтера, а на пятые сутки пришла и моя очередь предстать перед судьей. Путь к нему был долог — сначала переезд в автозаке, а затем меня, закованного в наручники, вели через здание, полное народа. Охранники — «Национальные гвардейцы» — изощрялись в остроумии. Издевались над моим именем, моим акцентом. Они чувствовали себя всесильными, я был полностью в их власти.

Мне казалось, они олицетворяют безмерную пошлость отупленной массы. Я ненавидел их самодовольство всей душою, всем существом. Ненавидел и думал: что ж, не зря я всегда на стороне быка в их испанской корриде. Наперекор всем шансам, я молю всякий раз — пусть же сегодня победит бык! И он победит когда-то — всех никчемных самцов Кастильи, что уже повержены, хоть и не верят в это. Он будет доминировать — своими яйцами, своим бычьим членом!

Недалек тот день, шептал я чуть слышно, когда у местных мачо вовсе перестанет стоять — из страха. Сначала из страха перед худшими из самок, что давно поставили их на колени, а потом и из страха перед быком. Перед его непреклонной мощью, перед его небоязливой похотью. Так эта страна прыгнет на ступеньку вверх по лестнице эволюции. Она уже сделала первый шаг — от притеснения к освобождению, к невиданному доселе триумфу своих женщин. Осталось немного — пусть убийство быка сменится преклонением перед быком. И кто ж заставит, кто подвигнет? — Все те же женщины, и никто другой. От самцов, загнанных в угол, к яйцам быка, воздвигнутым на алтарь! Ну а мачо даже и не поймут — опять! — как их провели, обманули…